Людям не хватало Счастья. Один видел его в деньгах, другой в любви, третий - в непонятной ни для кого свободе. Каждый искал его по-своему. Один боролся за каждую крупицу Счастья, за каждую новую ступеньку к нему приближающую, другой медленно плыл по течению, третий просто лениво ждал, но все, ВСЕ абсолютно мечтали о нем. И так и не находили. Добивались и свободы, и реализации всех своих надежд, и находили любовь, но потом вдруг ощущали, что это не то. И снова пытались найти это ускользающее, неуловимое Счастье. И мало кто мог его поймать. И страдание множилось. Семь хиппанов смотрели на мир и страдали с ним вместе. У них который раз возникал вопрос, как уменьшить эту боль, как дать человечеству то, к чему оно так долго стремилось, прорываясь через многочисленные препоны, проскакивая крутые повороты своей, человеческой судьбы. Хиппаны хотели подарить миру Покой. И никак не могли сделать этого. Потому что Счастье было придуманным. Неизвестно кто и когда его изобрел, какую преследовал цель, но сама теория Счастья была всего лишь мыльным пузырем. То Счастье, к которому стремилось человечество, никак не могло существовать потому, что в мире все держалось на системе противовесов. Добро стояло рядом со Злом, рядом с кислым находилось сладкое, а рядом с хорошим - плохое. Человеческое Счастье отрицало существование плохого. Людям хотелось Вечного Кайфа. И каждый видел его в своем. И глупо жил целью достигнуть этого. А достигая, находил разочарование. И эта история повторялась снова и снова. Что-то надо было предпринимать и хиппаны, собравшись на облаке в очередной выходной, пришли к выводу - если старую, неверную теорию, нельзя было отменить в связи с ее долговечностью (это могло бы вызвать панику и масштабный психоз), то ее надо было расширить. И Счастье стало безграничным. Ведь, действительно, в какие-то рамки его не поместишь. Ни приобретение нового телевизора, ни крупный гонорар, ни дорогие вещи Счастьем нельзя назвать. Это всего лишь крупицы нашего глобального желания Вечного Кайфа. Вот и наслаждение, к которому мы стремимся, не должно иметь границ (в виде машин, домов, семей, детей, путешествий и т.д.) И если границ у него нет, то время и пространство тоже над ним не властны. И пребывает Счастье везде, в любом предмете, в любом явлении в каждый момент человеческого бытия. И достигнуть его - раз плюнуть, и доступно оно всем. Это новое, глобальное Счастье. И страдания, от того, что нельзя его достигнуть больше не будет! Возрадовались хиппаны этой мысли и пустили ее в мир! Всем позитивного мышления, счастья, радости и благ !

Профессор Петровский почувствовал, что он понял все на свете, когда ехал в трамвае на работу. Он смотрел вокруг – на людей и в окно, и вдруг увидел, что все едут молча. Что все одеты в темную одежду и еще, что все едут куда-то с очень задумчивыми лицами. Профессор внезапно догадался, что люди слишком серьезно ко всему относятся.
И развеселился.
Потому что ничего на самом деле не существовало, а об этом профессор знал давным-давно.
Только ничего никому не говорил и не доказывал.
В этом не было никакой необходимости.
Профессор вышел из трамвая и увидел ту же самую картину – серьезных людей, глядевших себе под ноги и спешивших по своим делам.
Он посмотрел на небо и улыбнулся.
А потом тоже пошел на работу. И пока он шел – он все также поглядывал искоса на людей. И загадочно улыбался.
Затем его остановил суровый мужчина, от которого пахло потом. Мужчина ничего не спросил, а просто заметил, что так бесстыже улыбаться просто некрасиво и лучше по городу с такой довольной физиономией не ходить. Даже потому, что другим может стать обидно.
Профессор спрятал улыбку в карман и извинился.
Они расстались на том же перекрестке, на котором встретились. Мужчина отправился в одну сторону, а Петровский – в другую. Он все равно шел и смотрел по сторонам, но только уже не улыбался. Он был похожим на всех остальных – одетый в серый летний костюмчик, с портфелем и о-о-очень серьезный.
Но в кармане у него была спрятана улыбка. И ему все равно было хорошо.

Когда у художника Шерсть было особое настроение, он брал этюдник, выбирался в горы, и долго-долго, стоя на какой-нибудь из вершин, смотрел в небо. Затем он раскладывал все свое оборудование на траву, доставал краски и принимался рисовать портреты Царицы Небесной.

Однажды он так увлекся, что забыл заправить за пояс свою широкую и длинную бороду, увлекся так, что когда пришел в себя обнаружил, что борода его – словно радуга, украшена всеми оттенками благодати, которую он только что переносил на холст. Посмотрел Шерсть, залюбовался, и пририсовал радужную бороду свежему портрету.

Позже, когда к нему в дом стали приходить ценители искусства и ахать: «Ой, а что это за чудесный воротничок у Небесной Царицы на этом полотне?», Шерсть всегда произносил – это не воротничок, и при этом очень таинственно улыбался.

Господин Олингус, известный своими необычными привычками, любил подолгу размышлять о том, какими могут случаться некоторые вечера. Иногда, сидя на небольшом крылечке и принюхиваясь к запахам, запутавшимся в его усах, он различал едва уловимые оттенки сумерек, отделенных друг от друга плотными, как самая грубая ткань, запахами ночи и дня. Снимая с их шершавых полотен тонкие волоконца вечерних понедельников, вторников, сред, четвергов, пятниц, суббот и воскресений, господин Олингус все чаще убеждал себя в том, что каждый из этих запахов отличен друг от друга настолько, насколько отличен он сам от себя, замечающий разницу собственных морщин в ночном и утреннем зеркалах.
В некоторых случаях, когда запахи дня и ночи срастались так плотно, что места не оставалось не только вечернему благоуханию, но и самому месяцу на небе, Олингус отправлялся к морю. Чаще всего, на берегу, собираясь небольшими общинами, его ждали устрицы, любившие Олингуса за странности и округло-продолговато-узкое имя. Олингус присаживался на камни, и моллюски, собираясь возле него, начинали рассказывать ему о тайнах, которые они, за время его отсутствия, успели узнать от своих старых приятелей - звезд, ветра и волн. Каждая из историй покидала раковины маленькой песчинкой, которая, прикоснувшись к теплой ладони мудреца, превращалась в обыкновенную жемчужину.
- Олииингууууус, - произносили устрицы и замолкали, ожидая, когда волна прилива заберет их обратно. – Олиииингууууус. И растворялись в гуле морском.
Мастер Олингус поднимал свои ночные подарки и отправлялся обратно к дому, встречать обычное утро Собирателей Звезд.

Президенту приснился сон, переполненный чужими голосами. Услышав их звук, он открыл глаза и обнаружил себя в узком деревянном ящике. Стенки ящика так плотно прижимали его с обеих сторон, что президенту было неудобно дышать. Ему мешали собственные руки, которые давили в бока, дно, в которое упирались ступни, слишком плотно закрытая крышка и темнота.

Первой мыслью, появившейся в связи с таким неудобным положением, была догадка о том, что он каким-то образом очутился в ящике иллюзиониста. Он тут же вспомнил свои детские походы в цирк, сладкую вату, клоунов и, конечно, фокусника, с таким проворством пилившего на каждом представлении улыбающихся женщин, что президент съежился и развернулся вокруг своей оси. Ему, почему-то не захотелось внезапно оказаться на освещенном софитами манеже и под чье-то «Вуаля», глупо улыбаясь, пятиться с арены.

Быть участником циркового аттракциона совсем не президентское дело.

Он еще немного полежал на животе и послушал звуки, доносившиеся снаружи. Странная песня, которая звучала где-то за толстыми стенками его саркофага, не могла быть исполнена под сводами цирка. Обрывки фраз и мелодия, а также слишком затянувшаяся для циркового выступления пауза, после которой он должен был предстать перед зрителями целым и невредимым, говорили обратное – выпускать президента из ящика никто не собирается.

Благословен скитающийся между двумя небесами,

Ибо услышит он ангельский хор

Который возвестит ему о том, что он – заблудился.

Никто и никогда из всего президентского прошлого не пел об ангелах в цирке. Ангелам всегда отводилось место только в одном из учреждений, и только в этом учреждении о них пели хором. Президент задумался. Заблудиться среди двух небес? Неужели он умер и узкий деревянный ящик… ? Между двух небес? Традиционная доктрина говорила только об одном из них, а о том, что среди небес можно было заблудиться - никто не проронил и слова. Что же, в конце концов, небеса – это небеса и уж точно не цирковые подмостки… Президент попытался перекричать поющих или стукнуть в стенку, но вовремя догадался – там, снаружи, его не услышат до тех пор, пока не наступит абсолютная тишина. Стенки ящика были слишком толстые.

И дорогу ему подскажет

Голос, имя Которому…

Президент чихнул. Имени голоса он не расслышал, да и как может быть дано имя просто голосу? Согласно основам логики просто голос не может носить никакого имени. Это было бы слишком абсурдно. Президент решил, что имя он услышит позже, в следующем куплете песни, но тут же был разочарован.

Голос и ничего, кроме него.

Ведь разве может быть что-то еще

У Того, кто живет меж двумя небесами.

Невесомо тело его – как подняться с земли

Если не быть невесомым?

Удивительно правильная с точки зрения логики песня повествовала о явлении, которому не должно было быть места.

Нет лица у Него – солнце опалит лицо.

Нет у Него и крыльев – зачем они

Тому, у кого потолок и пол в доме – небо?

Президент согласился с поющими – к чему крылья, если пространство полета ограничено двумя пределами, пусть и бесконечными?

Нет у него ни рук, ни ног – только голос,

Что легче любого из перьев…

Слушай слова Его, ведь нет ничего кроме слов.

Долгожданная пауза наступила неожиданно, так, что президент чуть не поперхнулся воздухом, который резко набрал в грудь для того, чтобы выкрикнуть свое «помогите!» и так же резко закончилась. Голоса вступили одновременно с ним, заглушив его скромный зов всей мощью закаленных легких.

Голоса пели на английском. Образование позволяло президенту легко переводить и он услышал весь предыдущий стих на языке, ставшем международным еще в те времена, когда сам президент не успел освятить этот мир своим присутствием.

В следующую паузу он успел позвать на помощь. Хор грянул в ответ на превосходном немецком. После были французский, итальянский, еще какие-то знакомые языки, затем языки незнакомые, а после – языки, которые человеческому уху не услышать никогда.

Президент кричал и бил по дну ящика ногами. Президент царапал стенки и пытался выдавить крышку изнутри. Все было бесполезно. Никто извне так и не обратил внимания на шум из деревянного короба. Голоса пели и не было ничего, кроме этих голосов.

И пели они о Голосе.

Вдруг президент успокоился.

Кажется, ему все стало понятно. Внезапно его разум стал единым с этими голосами.

Каким-то странным образом он узнал о том, что не надо пытаться выбраться наружу из этой неимоверной коробки. Не надо беспокоится, что он не видит ничего вокруг. Каким-то непонятным способом он узнал, что снаружи ничего нет и крышка, глухая, заколоченная крышка охраняет его на самом деле от потрясения, пережить которое могут только единицы. Никому не дано видеть Господа, а за ее стенками был именно Он. Создавший себя из тысячи голосов, говорящих на миллионах языков и наречий, Сущий до тех пор, пока есть желание петь и перепевать одну-единственную песню не имеющую особого смысла для него Самого и такую необходимую одновременно. Песню, которая звучит в любом из нас каждый день и проливается из уст драгоценным нектаром, оживляя вокруг себя все пустое.

Президент успокоился. Он вдохнул поглубже воздух и, выждав необходимое время, вместе со всеми подхватил:

- Благословен скитающийся между двумя небесами…

И тут же проснулся.

После пробуждения он сказал жене только одно - «доброе утро». Эти же два слова он сказал водителю, телохранителям, секретарю, министру финансов, почему-то с утра дежурившему в приемной, пресс-секретарю и еще куче народа, которой почему то не терпится перемолвится с ним словечком в начале рабочего дня и весь оставшийся до вечера отрезок времени просидел молча, стараясь не обронить лишнего.

Так у нас в стране появился молчаливый президент и исчезло огромное количество никому не нужных указов.