Добавлено (2008-08-25, 11:00 Pm)
---------------------------------------------
Откопал вот в архивах, публицистическая статейка, могущая послужить началом новой концепции=)

«Новый романтизм» в информационном обществе

Сколько бы ни спорили социологи о природе информационного общества – новый ли это вид общества или закономерный этап развития давно установившегося – но с фактом его существования согласны все. И в связи с тем, что прогресс в области информатизации движется семимильными шагами, давно уже ведутся разговоры не только о российском – мировом «потерянном поколении». Консервативная нравственность не поспевает за прогрессом, а резкая утрата жизненных ориентиров, читать о которой в СМИ уже давно опостылело, неизбежно ведёт к притуплению эстетического чувства, эмоциональной фригидности и прочим крайне неприятным вещам… Доказательством тому, кстати, может служить уже то, что мысль о собственной нравственной неполноценности, как и, скажем, о глобальном потеплении, настолько укоренилась в наших мыслях, что не вызывает отторжения и воспринимается как печальная данность.
И подобное положение, похоже, вызывает дежа-вю планетарного масштаба. «История – это память человечества» - сказал герой фильма «Небо над Берлином» режиссёра Вима Вендерса. История для общества – жизненный опыт, на который оно, развиваясь, опирается. В истории же человечество, растерявшись, ищет аналогий с современностью.

И находит. Разве нет оснований сравнивать конец XX – начало XXI века с эпохой Просвещения? Не в деталях, естественно, в общих чертах. «Торжество разума» - актуальный лозунг и для нашего времени, и нельзя ли «знание» начала XIX века сопоставить с современной «информацией»? Конец эпохи Просвещения обозначил промышленный переворот, сейчас же, на закате индустриального общества, происходит переворот в области информации. Два века назад человечество, спасаясь от рационализма в искусстве, изобрело романтизм. И в наше время романтическое искусство снова набирает обороты.

Само собой, изменились формы. Иногда до неузнаваемости. Но суть осталась фактически неизменной. Поста-вить во главу угла глубокие чувства, раскрыть богатство закосневшей души, указать, что жизнь внутри тебя порой естественнее и привлекательнее жизни внешней.
В первую очередь сейчас это выражается в музыке. Её и рассмотрим для примера чуть подробнее. Германия, как и в прошлый раз, в этом деле впереди планеты всей. Lacrimosa тяготеет к классической оркестровой музыке, смешанной с современным тяжёлым металлом, а лирика повествует о вечной, высокой, всепоглощающей любви. ASP активно используют фольклорные элементы, создавая мистическую и мрачную атмосферу, а чуть ли не гофмановский образ Чёрной Бабочки, воплощающей всю гнусность и в то же время привлекательность порока, проходит через всё творчество коллектива. Janus через глубокие концепции несут в своей музыке вопрос о мучительном выборе между болью существования и трагизмом небытия. Diary of Dreams – это отстранённый взгляд на рушащийся мир через призму безумия, взгляд души, ищущей выхода из металлопластиковой оболочки, заменяющей человеческое тело; это бесплодные поиски жизни там, где её быть не может.

И это – только самые яркие и показательные примеры. Многие исполнители, не только в Германии, но и по всему миру, так или иначе пересекаются с романтической идеологией в новой интерпретации. Шведы Pain of Salvation, разворачивающие эпическое семантическое полотно понятия «быть»; англичане Porcupine Tree, указывающие, что единение людей в современном мире – социально и психологически опасная иллюзия (Достоевский это предвидел ещё в «Братьях Карамазовых»). Даже у американцев, фактически законодателей информационного общества, можно найти явные примеры романтизма в искусстве, правда, не в музыке, а в большей степени в кино – те же «Терминатор» или «Матрица». Литературы же я здесь намеренно не касаюсь, это область куда более обширная и сложная.

Однажды романтизм уже поспособствовал удержанию европейской цивилизации на плаву, не дал утонуть в собственных амбициях. Вполне вероятно, что это случится и во второй раз, если у человечества снова возникла потребность в нём. Правда, пока широкой публике новый романтизм не известен. Но он занял нишу «неформатного» искусства, противопоставленного массовому, и, возможно, именно привлекательность «элитарности» и послужит проводником живительных идей… Хотя, быть может, это всего лишь романтическая мечта, не имеющая ничего общего с предстоящей действительностью.

16 октября 2007 года

Добавлено (2008-08-25, 11:05 Pm)
---------------------------------------------
Nekrolog 43. Скелет души человеческой
Субъективные впечатления от последнего альбома Diary of Dreams

Очень трудно начинать говорить, когда сказать хочется больше, чем возможно. К сожалению, далеко не всё, что испытываешь, можешь выразить словами; тем более, если испытываемое даже нельзя назвать чувствами в полной мере, это их каркас, что-то первоначальное, не искусственное, а значит – запрятанное где-то в тёмной глубине твоего существа. Музыка Diary of Dreams обозначает контуры универсального фундамента любой личности, показывая тебя вне контекста времени и пространства. В таком понимании человек – обобщённое и отвлечённое понятие, лишённое идентичности и любых характеристик, кроме тех, что заложены в нём изначально.

Такого рода глубинные конструкции не могут восприниматься как часть внутреннего мира, когда человек живёт и нормально функционирует в социальной среде. Существуя в каждом из нас, они преломляются в многогранной призме опыта, памяти и личностных особенностей, и потому, впервые столкнувшись с ними, мы принимаем их за нечто инородное, даже пугающее, ибо неизвестность пугает.

Для Адриана Хэйтса они – ископаемые. На протяжении всей творческой жизни он предстаёт перед нами в образе многоопытного психолога. Взяв слушателя за руку, Хэйтс медленно и методично исследует его личность, стремясь через частное привести его к пониманию общего. Сначала он ощупывает тебя снаружи, находит больные места, слабые места, через которые можно протиснуться глубже (альбом «Psychoma»). Проникнув внутрь, очутившись в центре торнадо эмоций и ассоциаций, он получает возможность апеллировать к самым различным чувствам и свойствам личности, таким как жажда познания («One of 18 Angels»), память («Freak Pefume») или отчаяние («Panic Manifesto»). Попрактиковавшись в этом, он учится контролировать активность торнадо и направление его движения, и употребляет эту способность во благо - несмотря на кажущуюся мрачность, музыка Diary of Dreams не угнетает, а катализирует, побуждает к действию отчаявшихся, излечивает от душевной боли страдающих (апогей - альбом «Menschfeind»).

Но этого исследователю недостаточно. «Nekrolog 43», наконец, сдувает наносное, приобретённое, нажитое, чтобы приоткрыть изначальное. Вслушиваясь в звуки «Некролога», ты вглядываешься в собственный скелет. «Nekrolog 43» - это рейд за грань, путешествие во что-то невероятно древнее, что не будет большой ошибкой считать потусторонним.

Такое путешествие болезненно, но несёт обновление и наполняет новыми переживаниями. Знакомство с изначальным открывает неведомые доселе аспекты собственной личности.

Diary of Dreams уникальны тем, что преподносят не чужие эмоции, которые могут быть тебе близки, а вытаскивают наружу твои собственные, заставляя их анализировать, осмыслять и приходить к более глубокому пониманию себя. Куда дальше поведёт нас Хэйтс – не возьмусь даже предполагать

7 ноября 2007 года

Добавлено (2008-08-25, 11:10 Pm)
---------------------------------------------
Месть Мопассана
Сага о простоте и жестокости

Дверь зловеще скрипит и медленно отворяется. Из тьмы аудитории выползает окровавленное подобие живого существа - глазные яблоки крепко зажаты в потных ладонях, коленные чашечки торчат из ушей, пальцы на ногах неестественно изогнуты... Существо передвигается методом пресмыкания, причём исключительно на правом боку. Толпившиеся у дверей студенты плотно обступили бывшего товарища.
- Говорила я тебе - шпору бери!
- Блин, вот идиот! Надо же так проколоться!
- Ну что, не сдал? На чём она тебя завалила?
- З... Зо... Золя... - хрипит умирающий, неистово дёргая языком, свисающим с кончика носа (бог знает, на чём он там держится).
Студенты бросаются врассыпную - повторять материал про Золя. Останки проигравшего бойца медленно уползают по направлению к выходу. Раздаётся неприятный хлюпающий звук - это окончательно разобщённые куски мяса весело скачут по ступенькам...

Между тем из приоткрытой двери раздаётся вкрадчивый голос преподавательницы: "Кто там у нас следующий?". Микола, легонько подталкиваемый друзьями под зад, протискивается в щель между дверью и косяком - его грузное тело не способно на шпионские выкрутасы...

Притворив за собой дверь, он оглядывается и видит свет в другом конце аудитории - свет неяркий, неверный, колыхающийся. Там, на столе, горит свеча. Пламя медленно вращается вокруг фитиля - невиданный оптический эффект. За столом сидит невысокая старушка с добрым лицом многоопытной сельхозработницы.

- Присаживайся, крепыш! - подбадривает она растерявшегося Миколу. Тот берёт стоящий рядом с дверью стул, взваливает на голову и тащит к преподавательскому столу. Ровненько ставит стул на стол, пытается взобраться на него, но старушка ласково улыбается: "Нет, вверх не садись, там паучки". Взглянув вверх, Микола с ужасом замечает, что в паре метров над столом свита огромная паутина, из центра которой ему задорно подмигивает паучок-крестовичок.
- Ыыыы... - мычит Микола и снимает стул со стола, ставит его рядом, присаживается, нервно теребит волосы на груди, поглядывает на преподавательницу из-под нависшего лба.
- Ну что... - сладкоголосит она наконец, облизнувшись, - Кто написал роман "Милый друг"?
- Нинаю... - неожиданно тонким голоском пищит Микола.
- Так кто?
- Нинаю... Ааа... Мапасян...
- Не поняла? - перегибается через стол старушка.
- Ма-па-сян, - по слогам произносит несчастный.
- Ты говоришь невнятно, - ласково шепчет преподавательница, - открывай пошире рот, чтобы тебя было слышно.
И она аккуратно, чтобы не повредить зубы паренька, разевает ему рот руками, всё сильнее и настойчивее. Раздаётся хруст.
- Иииииииииииии!!! - верещит Микола, трепыхая короткими пухленькими ручками, - Мапасян!!! Ма-па-сян!!!
- Я тебе не логопед, я твоя совесть! - беззубо улыбается старушка, старательно, расшатывая нижнюю челюсть студента. Но нижняя челюсть остаётся фиксированной, а расшатывается всё больше остальная часть головы. Наконец, цель достигнута - верхняя челюсть вместе с черепной коробкой и её небогатым содержимым откидывается назад, гулко стукнувшись о позвоночник. Язык остаётся торчать вверх, перпендикулярно полу, словно стела Великой Победы.
- Вот так-то, малыш, - нежно поглаживая студента по подбородку, молвит преподавательница, - Приходи через два дня в то же время, но уже с нормальной дикцией. Я буду тебя ждать. А теперь иди, позови следующего.

Микола встаёт со стула и, шатаясь и натыкаясь на парты, пытаясь поддержать руками и не уронить то, что было его цельной, словно лесной орех, головой, движется к выходу, повторяя при этом: "Мапасян... Ма-па-сян"...

Дверь зловеще скрипит и медленно отворяется. Из тьмы аудитории вышаркивает нечто, отдалённо напоминающее человека. Нижняя челюсть его, политая кровью, плотно держится на шее, а остальную часть головы бывший человек пытается удержать руками за спиной таким образом, чтобы нос не ился о позвоночник.
Толпившиеся у дверей студенты плотно обступили бывшего товарища.
- Говорила я тебе - говори внятнее!
- Блин, вот идиот! Надо же так проколоться!
- Ну что, не сдал? На чём она тебя завалила?
- Ма-па-сян... - пищит умирающий, неистово дёргая языком, указывающим в потолок.
Студенты бросаются врассыпную - повторять материал про Мопассана. А очередной проигравший боец, спотыкаясь и поддерживая почти уже оторвавшуюся голову, топает по направлению к выходу. Раздаётся неприятный хлюпающий звук - это весело скачет по ступенькам то, что когда-то было добрым и старательным имбецилом Миколой...

Добавлено (2008-08-25, 11:11 Pm)
---------------------------------------------
Марш несвободных
Сага о бездушии

Вечер... У окраины города пустынное кладбище - железобетонные кресты со сбитыми надписями; пни от срубленных вековых деревьев, вокруг многих уже несколько десятилетий никак не могут погрузиться в землю разбитые бутылки и помятые, проржавевшие до дыр консервные банки. Тщетно силящееся выступить из тумана невысокое красно-кирпичное здание, нелепо сужающееся кверху, давно молчит - это местная церковь.
Воздух здесь недвижим и пропитан смрадом догорающей резины...

А неподалёку бетонный лабиринт гноится неоном и выхлопными газами.
Над широкой центральной улицей зигзагом летит ворон с подбитым глазом.
Улица непривычно оживлена - недавно постеленный и ещё смердящий асфальт трамбует медленно движущаяся толпа, целиком состоящая из женщин. Чётко, по-военному, едва ли не в ногу, маршируют они по направлению к установленному в конце улицы деревянному помосту. На помосте кипит работа - растягиваются плакаты с лозунгами, подвешиваются на штандарты и флаги, устанавливаются динамики, выносится микрофон... Женщины потихоньку собираются, толкаются безмолвно и лениво, делая вид, что хотят встать поближе к деревянному сооружению.

Наконец, всё готово. На помост поднимется одна из демонстранток, небрежно одетая, с копной редких рыжих волос на голове. В руках она держит тяжёлый, по-видимому, полиэтиленовый пакет.
- Приветствую! - хриплым прокуренным голосом кричит она в микрофон, и толпа отвечает бесцветным гулом, - Мы собрались здесь, чтобы выразить протест. Протест государству, нации, всему миру! Нам твердят - безнравственность! Но мы возражаем - свобода! Свобода воли, свобода мысли, свобода желаний, стремлений, возможностей!
Женщина, зайдясь в кашле, сгибается в три погибели; изо рта её словно нехотя вываливаются сгустки красноватой слизи. Полиэтиленовый пакет выпадает из её рук и с каким-то неясным, жидковатым звуком, ударяется о деревянный настил помоста. Толпа молчит и глазеет.
Прокашлявшись, женщина на помосте разгибается, вытирает рукавом потрёпанного серого пальто выступившую изо рта кровавую пену и продолжает:
- Нас теснят по всем фронтам, и всё, что у нас сейчас остаётся - это внутренняя свобода, свобода выбора! Но у нас хотят отнять и её, пытаясь ограничить нас бредовыми нормами морали. Вы - избранные, кто воспользовался своей свободой, презрев протесты сентиментальных нытиков, слабаков, поддавшихся на внушение сверху! Так вперёд! Покажем рабам предрассудков, что не выродились ещё свободные люди! В своей борьбе за свободу начнём с малого - провозгласим... - женщина снова сгибается, на этот раз разрывающий лёгкие кашель не отпускает её минут пять, но после приступа она всё же заканчивает фразу, - ...провозгласим свободу абортам!

И она быстро вытаскивает из лежащего у её ног полиэтиленового пакета и поднимает над головой крошечное тельце мёртвого младенца.

"Свободу абортам!!!" - гласят растянутые за спиной ораторствующей женщины плакаты. "Свободу абортам!" - начертано кровью на сотнях транспарантов, поднявшихся в ту же секунду в толпе. "Свободу абортам!" - механической полифонией вторит толпа. И тысячи безжизненных тушек, вырезанных из материнских утроб, поднимаются в воздух, словно знамёна новой эпохи.

Толпа медленно движется обратно по улице, производя неопределённый гул, покачивая в воздухе транспарантами и привязанными к шестам трупиками младенцев. Иногда трупики срываются с шестов, падают на землю и оказываются затоптанными. А на крыше одного из домов, чувствуя наживу, призывно кричит ворон с подбитым глазом...

Заинтересованные непонятным шумом, люди выглядывают из окон, строят брезгливые гримасы и задёргивают шторы.
Молодая мама с маленькой дочкой возвращается домой. Они уже подходят к подъезду, когда видят приближающуюся процессию.
- Маумуль, а почему они несут мёртвых детишек? - спрашивает девочка.
- Видимо, детишки им не нужны, доча, - отвечает мама, доставая ключи из изящной сумочки.
- Мам, а вы с папой родите мне братика или сестрёнку? - снова вопрошает дочурка, тревожно заглядывая маме в глаза. Ей не хочется делить с кем-то любимую маму.
- Нет, конечно! Ведь у нас с папой есть ты! - ласково отвечает мама, и, рассеянно проведя рукой по округлому своему животику, скрывается в тёмном подъезде...

Добавлено (2008-08-25, 11:14 Pm)
---------------------------------------------
Рецензия
Сага о непонимании

"Я не понимаю, просто не понимаю вас, господин Меняйло! Вы определитесь окончательно с вашей гражданской позицией, а потом уж втирайте мне пиво в шею! Знаете, чем вы сейчас занимаетесь? Словоблудием. В дырку моргаете, говоря по-простецки. Зачем вам это надо? Вы что, голубой, или просто мудак?". Жириновский тараторил в своей обычной манере, но сегодня с особенно гневными интонациями. Лицо его увидеть было невозможно, но легко можно было представить себе, сколько отрицательно заряженных слюнных электронов уже осело на застывшей физиономии задавленного оппонента. Интересно, кто такой этот несчастный обплёванный Меняйло...
Радио продолжало работать, но уже вхолостую. Погрузившись в свои мысли, Дед отошёл от окна, рассеянно поглаживая себя по бёдрам тонкими пальцами. Длинные седые патлы почти полностью скрывали его лицо, оганичивая угол обзора до нескольких градусов по Фаренгейту, но по комнате он прошёл уверенно, стараясь не горбиться. Не сбавляя шага, обогнул стоящую у стола добротно сколоченную самодельную табуретку и свернул в коридор.
У двери кухни он резко остановился, почувствовав что-то липкое и холодное на своей сморщенной шее. Похоже было, что под кожу ему впрыснули холодного пива из брансбойта с тонкой иглой на конце. Холод растекался влево и вправо, охватывая шею старика, словно чугунным обручем...
Столько лет он пытался забыть. Просто выкинуть, стреть, смыть из памяти то, что произошло в 74-м... Силясь поинуть себя, Дед снова услышал голос разъярённого политика, и даже увидел перед собой его искривлённые губы. Почему-то только губы. Может быть, описывая Чеширского Кота, Льюис Кэррол держал перед собой портрет Жириновского? Эта мысль очень увлекла Деда. Действительно, почему бы и нет? Жириновский тогда был ещё молод, деятелен, и, может быть, улыбался не так фальшиво...
"...Хрен там! Ты надел бабушкины очки и считаешь себя умником?!" - в исступлении сморкнулся ртом политик. Морщины на лбу Деда сложились в некое подобие спирали, он откинул с лица патлы и достал из кармана потрёпанной фланелевой рубашки бабушкины очки. "Нет, всё-таки он перегибает палку, - подумал Дед, - Бабушкины очки - это святое. И я действительно чувствую себя умнее, когда смотрю на мир через эти пожелтевшие стёкла". Но едва он надел бабушкины очки, чувство реальности вернулось к нему, мысли очистились, мир вздрогнул, а чугунно-пивной обруч с новой силой сдавил горло.
Дед медленно оглянулся. За его спиной стоял Рецензент с брансбойтом. Округлый пивной животик, делавший его похожим на настоящего беременного мужчину, облегала синяя футбола с надписью "Акула PеRа". Круглые очки в дорогой оправе из черепахоого панциря низко сидели на массивном носу, так что Рецензенту приходилось запрокиывать голову, чтобы посмоеть сквозь них пред собой. Но Деда он взгляда через очки не удостоил. Он ухмылялся.
- Много воды утекло, да, старичок? - сказал он нарочито доброжелательно.
"Ублюдки! Не на того напали!" - рыгнул из соседней комнаты Жириновский.
- Ты развалил карточный домик, который я строил всю жизнь! - воскликнул в отчаянии Дед. - Ты разгромил мою книгу! Что тебе ещё от меня надо?!
- Просто хотел ещё раз повидать тебя. Проклятые сигареты контрабандой протащили кревету в мои лёгкие. Креветка выросла, вылупилась, и стала раком. Я скоро умру, Дед. А ты - моё незаконченное дело.
- Ты называешь себя журналистом, но погляди на свою футболку! Что на ней написано? Ты мутируешь! Сознайся, ведь это началась как раз после той разгромной рецензии!.. - дед сжал кулаки и опустил взгляд, примериваясь, куда бы ударить, и заметил, что брансбойт, который Рецензент держал двумя руками, торчит из расстёгнутой ширинки. "Его живот наполнен пивом! - подумал дед с отвращением, - А брансбойт стал частью мочеиспускательной системы! Он помочился мне в шею!".
"Заткнись, мудак!" - отрезал Жириновский. Видимо, Меняйло пытался ему возразить.
- Заткнись, мудак, - прорычал Рецензент, сделав шаг вперёд, - Я пришёл не для того, чтобы обсуждать ошибки молодости. Я хотел попросить тебя кое-о чём. Вот уж не думал, что ты, старый пердун, меня переживёшь. Короче, так. У меня есть кот, зовут Фёдор Геннадьевич. Хочу, чтобы ты присмотрел за ним, когда меня не станет... Где здесь у тебя туалет?
Дед указал на дверь рядом с Рецензентом, тот приокрыл её и сунул в щель брансбойт. Послышался характерный звук. Из туалета поплыл горький запах пива.
"Не ссы, прорвёмся!" - с запалом проговорил Жириновский. Дед принял решение.
- Только с один условием, - сказал он, поправив бабушкины очки на носу.
- Говори, - хмыкнул Рецензент, обтирая блестящий обод брансбойта безворсовой салфеточкой. Хватка обруча на шее у Деда ослабла. "Забавно, - подумал Дед, - Вот что значит "живое пиво"! Видимо, там живые дрожжи в составе, которые выполняют любую прихоть хозяина... Чёрт возьми, этот верзила чувствует себя супергероем!".
- Сейчас же напиши в "Литературку" опровержение своей рецензии. Напиши, что находился под действем кокаина, когда её крапал. Чтоб тебе поверили.
- Свихнулся, старик! - Рецензент разразился громогласным смехом, - Это было в 75-м! Думаешь, сейчас твою книгу будут читать, даже если я напишу на неё восторженный отзыв?! Кому она нужна в 21 веке?!
- Это было в 74-м, - хмуро ответил Дед, - А будут читать или нет - не твоя забота. Если ты сделаешь, как я прошу - твой кот будет окружён заботой и любовью. А главное - ты будешь прощёни спокойно отправишься на небеса.
- Чёрт с тобой, ненормальный... - буркнул Рецензент, стараясь спрятать пылающую в глазах гремучую смесь ненависти и благодарности.
- Прекрасно! Дуй в редакцию, но сначала принеси мне кота. Я пока подержу его в заложниках.
Рецензент неуверенно кивнул и вышел за дверь...
"Ах, молодца! Ишь чего творит, чертовка!" - ржал из соседней комнаты Жириновский. Дед улыбнулся, снял бабушкины очки и бережно протёр рукавом рубашки. Если бы не очки, он ни за что бы не справился с таким верзилой, это точно.

...Кресло-качалка, на нём дремлет маленький ссохшийся старичок. Из кармана потрёпанной фланелевой рубашки торчат нелепых размеров очки в роговой оправе. Где-то мяукает кот. Старичок приподнимат веки, глядит мутным взором сквозь время, что-то бормочет и засыпает снова. Конечно, всё так и было... Кота ему отдал умирающий от рака лёгких Рецензент с брансбойтом вместо первичного полового признака. Видимо, опровержение уже опубликовано. Теперь моя книга будет продаваться. Теперь я стану известным... Теперь...
Рукопись книги лежит на пыльной тумбочке рядом с креслом-качалкой. На титульном листе стопки пожелтевших страниц каллиграфически выведено название: "Так сказал Сталин. Сборник цитат из речей Вождя о сельском хозяйстве".
А с экрана громоздкого чёрно-белого телевизора Соловьёв сообщает: "Сегодняшняя дискуссия окончена. У барьера стояли Владимир Жириновский и Гаврила Меняйло. По результатам смс-голоования победил сегодня... Меняйло! Удивительно, ведь он на протяжении всей дискуссии не сказал ни слова! Видимо, вместо слов он думал...".

Добавлено (2008-08-25, 11:18 Pm)
---------------------------------------------
Клубень
Сага о слепости

Когда я открыл дверь в аудиторию, я понятия не имел, кого увижу на преподавательском столе. Увидев, я облегчённо вздохнул. На этот раз вариант был не худший - на столе лежал крупный, слегка подгнивший сверху картофельный клубень. В аудитории сидело полдюжины студентов, активно катающих что-то на клочках низкосортной жёлтой бумаги. На меня никто не поднял головы.

- Здравствуйте, Анатолий Амвросиевич, - проговорил я, подошёл к клубню, ради приличия помялся на месте несколько секунд, кашлянул в кулак, вежливо приподнял преподавателя и вытащил из-под него один из билетов. Определённо, это был мой день - билет попался несложный и я радостно направился к свободной парте.

Я уже опускался на стул, когда мой товарищ Максим Энгельгардт, сидящий партой позади, взвизгнул, перевалился через стол и сильно толкнул меня в спину. Я больно ударился локтем о парту и с обидой посмотрел на Максима, не понимая причины его внезапного приступа агрессии.
- Смотри куда садишься, блин! - шикнул на меня Макс. Я бросил взгляд на стул, на который едва не сел, и густо покраснел - на нём лежала небольшая изящная картофелинка с зелёным росточком.
- Ой, прости, Светка! - промямлил я и попятился к соседней парте, которая тоже была свободна. Света была племянницей Анатолия Амвросиевича и училась с нами, как все знали, по блату. К счастью, она вся пошла в дядю, была добродушна и незлопамятна, и общаться с ней было одно удовольствие.
Убедившись, что Света меня простила, я сел за парту и с ходу стал писать ответ на первый вопрос.

- Дим! - настиг моё мнимание шёпот Макса, - Помоги!
- Чего тебе? - недовольно спросил я не оборачиваясь.
- В каком году Пётр Первый ввёл в обиход картофель? Я ж завалюсь совсем, если не отвечу!.. - в его шёпоте было столько искреннего отчаяния, что я смилостивился, простил ему не в меру сильный толчок (тем более, я знал, что Света очень нравилась ему), написал на своей ладони ответ и показал ему. Макс благодарно икнул и засопел над листком; я тоже продолжил пачкать и без того не первой свежести бумагу своими каракулями.

Я уже заканчивал писать, когда Макс поднял голову и громко возвестил: "Я готов, Анатолий Амвросиевич", встал из-за парты, подошёл к преподавательскому столу и сел на традиционно жёский и неудобный стул для студентов. "Вот, пожалуйста" - сказал он и раскрыл зачётку. Тут произошёл конфуз - из зачётки посыпались хлебные крошки, изрядно припорошив клубень. "Ууууу, простите!" - пискнул Макс и начал осторожно сдувать с клубня крошки. Однако оказалось, что я, вытягивая билет, положил Анатолия Амвросиевича неустойчиво: он завалился набок, а билеты, веером разложенные под ним, разлетелись от дуновения Макса. Съёжившись от смущения, он полез под стол за билетами, приговаривая: "Извините, Толь Вросич, пожалуйста, сейчас соберу". Потом, вспомнив, что преподаватель лежит на боку, Макс, плюнул на билеты, вскочил, ударился головой об парту; ошалев от удара, с размаху сел на пол, посидел некоторое время, тупо хлопая глазами, и, наконец, весь красный, как рак, бормоча извинения выскочил за дверь.

- Идиот! - шепнул кто-то сбоку, - Отчилить-то не отчислят, но Светка на него теперь даже смотреть не станет!
Я отмахнулся, подошёл к Анатолию Амвросиевичу и искренне извинился за своего непутёвого товарища. Анатолий Амвросиевич не злился. Ещё раз поблагодарив судьбу за то, что послала мне сегодня такого великодушного преподавателя, я усадил его как надо, гнильцой кверху, и сам сел рядом. Ответив на оба вопроса билета и не получив дополнительных вопросов, я довольно улыбнулся клубню, гордо кивнул, забрал зачётку с отметкой "отл" и вышел из аудитории.

На скамье у двери, обхватив руками кудрявую голову, сидел Макс.
- Чего-то ты совсем с ума сошёл, дружище! - участливо сказал я, подсаживаясь рядом, - Сдать-то нашему Онотоле совсем халявно! Он на тебя совсем не злится! Зайди, извинись как следует и сдай!
- Да я это всё из-за Светки... - шмыгнул он носом, - Вечно, когда она смотрит, я делаюсь жутко неловким... А она теперь... Бли-и-ин, я тупо-ой!
- Успокойся ты! - дружески хлопнул я его по плечу, - Войди сейчас, покажи своё бесстрашие и благородство! Сдай экзамен и гордо удались. Вот увидишь, Светка тебя после этого только зауважает больше!
- Думаешь?.. - неуверенно, но с надеждой во взоре спросил он.
- Конечно! Давай! - я подтолкнул его к двери. Он осторожно постучался и вошёл.

Я откинулся на спинку скамьи. Последний экзамен сдан, теперь всё лето отдыхать! Пару недель придётся провести в качестве практики на картофельном поле, зато потом... весь мир для меня открыт! Хоть на Луну автостопом!..

...из аудитории послышался визг, грохот, панические крики. Я вскочил и чуть не был сшиблен резко открывшейся дверью, из которой, истошно вопя, выскочил Макс, а за ним остальные студенты. Последнего я схватил за рубашку, развернул к себе лицом и, тоже невольно предаваясь панике, понимая, что произошло нечто ужасное, спросил срывающимся голосом:
- Что там.. случилось?!
- Он убил его! Убил! - истерично взвизгнул студент, вырвался из моих рук и бросился вслед за остальными.

На ватных ногах я вхожу в аудиторию и глазам моим предстаёта ужасающая картина...
*воображение мгновенно дорисовывает подробности произошедшей трагедии: Макс входит, неловко садится на краешек стула, забывая, что у того погнута передняя ножка; стул кренится, Макс инстинктивно хватается за преподавательский стол...*
...стул для отвечающих и преподавательский стол опрокинуты, вокруг хаотично валяются бумажные полосочки билетов, а под ребром стола скорбно и безмолвно покоится раздавленный клубень... Я бросаюсь к стулу, на котором сидела Света, надеясь спасти её от жуткого зрелища, но её на месте не оказывается. Очевидно, Макс забрал её при побеге.
Я сбегаю по лестнице, охваченный смутным желанием оказаться как можно дальше отсюда, но вдруг подскалываюсь на чём-то и лечу кубарем, считая ступени то позмоночником, то лбом. И вот, осознав себя сидящим на лестничной площадке, прислонившимся к батарее и потирющим ушибленные места, я невольно оглядываюсь по сторонам и сердце моё замирает - я вижу прилипшую к правому ботинку картофельную массу, а рядом - оторванный зелёный росточек...