- Что сегодня на обед? - интересуется Фаина Георгиевна у Лизы, когда та возвращается из магазина.

- Детское мыло и папиросы купила.

- А что к обеду?

- Вы очень полная, вам не надо обедать, лучше в ванне купайтесь.

- А где сто рублей?

- Ну вот детское мыло, папиросы купила.

- Ну а еще?

- Да что вам считать! Деньги от дьявола, о душе надо думать. Еще зубную пасту купила.

- У меня есть зубная паста.

- Я в запас, скоро ничего не будет, ей-богу, тут конец света на носу, а вы сдачи спрашиваете.

Фаина Георгиевна позволяла себя обманывать и обкрадывать, философски считая, что кому-то, возможно, ее материальные блага нужнее. Лиза бесконечное количество раз прощалась и вновь пользовалась добротой своей хозяйки. Так, однажды в гости к Раневской пришла Любовь Орлова в шикарной норковой шубе. Домработница актрисы, одержимая страстью найти себе спутника жизни, упросила Фаину Георгиевну, пока Орлова у нее в гостях, разрешить надеть эту шубу, чтобы произвести впечатление на очередного поклонника. Раневская разрешила, в чем потом горько раскаялась, поскольку Лизавета прогуляла аж три часа, а Любовь Орлова так и не поняла, почему Фаина Георгиевна столь настойчиво уговаривала ее посидеть еще.

Раневской деньги нужны были главным образом для того, чтобы отдавать их другим. Она не просто любила делать подарки, она не могла без этого жить. Дарить - это было основное качество Фаины Георгиевны. 'Мне непонятно всегда было: люди стыдятся бедности и не стыдятся богатства', - говорила великая актриса. Она так и не научилась извлекать выгоду. 'У меня хватило ума глупо прожить жизнь', - как-то записала она.

Из записной книжки

...Третий час ночи... Знаю, не засну, буду думать, где достать деньги, чтобы отдохнуть во время отпуска мне, и не одной, а с П. Л. (Павлой Леонтьевной Вульф). Перерыла все бумаги, обшарила все карманы и не нашла ничего похожего на денежные знаки...

48-й год, 30 мая

Крылатые фразы
Оптимизм - это недостаток информации.

Есть люди, в которых живет Бог, есть люди, в которых живет дьявол, есть люди, в которых живут только глисты.

Если женщина говорит мужчине, что он самый умный, то она предполагает, что второго такого дурака она не найдет.

О своих работах в кино: 'Деньги съедены, а позор остался'.

Бог мой, как я стара - я еще помню порядочных людей!

Раневская приглашает в гости и предупреждает, что звонок не работает: 'Когда придете, стучите ногами'.

- Почему ногами, Фаина Георгиевна?

- Но вы же не с пустыми руками собираетесь приходить!

* * *
Одной даме Раневская сказала, что та по-прежнему молода и прекрасно выглядит.

- Я не могу ответить вам таким же комплиментом, - дерзко ответила та.

- А вы бы, как и я, соврали! - посоветовала Фаина Георгиевна.

Как это начиналось…

-- Фаина Георгиевна, почему бы вам не написать о своем творчестве, о встречах, о театрах? Было бы безумно интересно!

-- Вы так думаете, Глеб? А я думаю иначе. "Писать мемуары -- все равно что показывать свои вставные зубы", -- говорил Гейне. Я скорее дам себя распять, чем напишу книгу "Сама о себе". Не раз начинала вести дневник, но всегда уничтожала написанное. Как можно выставлять себя напоказ? Это нескромно

и, по-моему, отвратительно. А вот вы журналист, взяли бы и записали. Я вам столько рассказываю, а вы забываете.

Мне не надо было повторять дважды. Я стал фиксировать ее воспоминания, отзывы, мнения и... вскоре почувствовал в отношении Раневской ко мне некоторую настороженность.

-- О, вы опасный человек. Вам не все можно рассказывать...

Память у нее прекрасная. Но у этой памяти есть свойство, остро необходимое комедийной актрисе. Охотнее всего Ф.Г. вспоминаются нелепости жизни, противоречия между возвышенным и низким, настоящим и искусственным. Иногда, рассказывая мне что-то, она говорила: "Это вы можете записать", -- иногда передавала какое-нибудь письмо ("Это можно использовать"), иногда предупреждала: "Не подумайте записывать!" Я уверял, что ничего не собираюсь публиковать, что это все "сырье", она не соглашалась:

-- Оставьте. Все, что запечатлено на бумаге, делается свидетельством, документом. А то, что написали вы, -- это почти готовая книга.

…и как закончилось

-- Прежде чем отдать книгу в издательство, надо показать ее друзьям, -- решила Ф.Г. -- Которые не льстили бы ни мне, ни вам.

-- Может, прежде посмотреть, справедливо ли вычеркнуты многие записи? Мне кажется, ушло много интересного.

-- Вы опять за свое? Мне никто не давал права рассказывать о тех, кого уже нет.

Я опасался другого: как будут восприняты резкие суждения Ф.Г. не о мертвых, а о живых. С утра до поздней ночи мы просидели над рукописью. Несколько страниц, что Ф.Г. "вымела железной метлой", она согласилась восстановить, но половина рукописи оказалась "в корзине".

-- Кстати, фотографии для книги буду отбирать только я -- ни одной носатой не

допущу, не надейтесь! Всю жизнь я мучилась из-за своего гигантского носа. Можно ли вообразить Офелию с таким носом?!

Первым читателем решили (после бурного обсуждения) сделать Феликса Кузнецова: мы с ним учились в МГУ, работали в одной редакции. Феликс позвонил на второй день:

-- Глеб, поздравляю, успех обеспечен! Мы с женой не могли оторваться, пока не дочитали до конца.

-- Итак, -- сказала Ф.Г., -- первый ход сделан. С вашей стороны в игру вступил Кузнецов, с моей... Кто?.. Танька Тэсс в качестве рецензента отпадает: позавидует, что не она записала мои рассказы и не сообразила сделать еще одну свою книгу. Витя Ардов? Он придет в эйфорию, не прочтя ни одной страницы: у него вызывает восторг все, что касается друзей... Я перебрала многих и решила: Ирочка Вульф! Она знает меня с детства, она режиссер, умеет видеть вещи со стороны и передо мной не заискивает. Лучшего читателя не найти!

Реакция на книгу Ирины Сергеевны лишила меня дара речи.

-- У вас получился портрет, которого никто не должен видеть. Вариант уайльдовского Дориана Грея. Иначе из театра Раневской придется немедленно уйти! Ни о ком ни одного доброго слова! Так не уважать своих партнеров?!

-- Вы не правы. Она о многих говорила с восторгом, -- наконец опомнился я. -- Об Ахматовой, об Осипе Абдулове...

-- Вы взрослый человек. Поражаюсь, как вы можете верить каждому слову Фаины! Да знаете ли вы, что она называла Ахматову каменной скифской бабой, которую не тревожит ничто из происходящего с другими? А что слышали близкие из уст Ф.Г. об Абдулове? Халтурщик, хапуга... И как могли вы всерьез воспринять слова о том, что она кормила нашу семью?! Мы все работали: мама (ее называли второй Комиссаржевской) на главных ролях, я, Завадский -- мы с мужем были артистами МХАТа, не самого бедного театра. Как же может троих работающих содержать актриса, не имеющая постоянного заработка? Она за 38 лет сыграла 16 ролей. И почему-то вы не поинтересовались, когда она получила свою первую комнату в коммуналкеи съехала от нас... Как после этого верить, что я для нее родная дочь, а мой Алеша -- внук?!Вы хотя бы высказываете свое отношение к тому, что услышали от нее?

-- В какой-то степени да, -- ответил я.

-- Ну, так это вас и погубит...

На следующий день Ф.Г. позвонила мне:

-- То, что вы написали, при моей жизни никогда не будет издано.

-- Мммм… Тогда можно я заберу рукопись?

-- Нет...

И вот я стою на лестничной площадке и жму кнопку звонка.

-- Кто там?

-- Отдайте мне папку, и я не скажу больше ни слова.

-- Не отдам! -- решительно прозвучало из-за двери.

Я растерялся. Позвонил еще, но в квартире будто все вымерло. Отошел к окну, закурил. Сверху спустился сосед, у которого мы с Ф.Г. не раз бывали в гостях, спросил, как дела. Я в двух словах описал ситуацию. Неожиданно из двери на мгновение высунулась голова Ф.Г.

-- Не верьте ему!

Замок защелкнулся. Через какое-то время в подъезде загрохотали сапоги. Два милиционера.

-- Ваши документы? Что вы здесь делаете?

-- Жду, когда мне отдадут мои бумаги.

-- А в дверь зачем ломитесь? Народная артистка просила избавить ее от хулигана. Проедемте в отделение...

Залезая в коляску мотоцикла, я случайно взглянул на окна второго этажа. Ф.Г., вся вытянувшись от любопытства, разглядывала происходящее через очки, которые не успела надеть и держала в руке подобно лорнету. Наши взгляды пересеклись -- она с ужасом отшатнулась и исчезла.

Это было так неожиданно, по-детски непосредственно и по-актерски выразительно, что я рассмеялся.

Помню, когда вышла пластинка Утесова с любимым романсом Раневской, я решил послать ее -- анонимно, без обратного адреса (может быть, Ф.Г. будет приятно). Но... гордыня взыграла (как же, меня оскорбили, обвинили Бог знает в чем!). Сегодня, мучаясь над рукописью, я испытываю глубокое раскаяние за то, что тогда не нашел в себе сил сделать шаг навстречу женщине вдвое старше меня. И какой женщине! Какой актрисе! Простите меня, Фаина Георгиевна!

Запоздалое чувство вины не отпускает. И, несмотря ни на что, мой долг -- сделать достоянием читателя эту книгу. В ней нет попытки установить, кто прав, кто виноват, но зато есть, как мне кажется, сама Раневская -- непредсказуемая, нина кого не похожая. Такой ее и примите...

"Вы моя фея!" -- "Лучше Фей..."

-- Глеб, ваша мама говорит, вы читаете лекции от Бюро пропаганды. Что пропагандируете?

-- Вчера -- комедии 30-х годов. Между прочим, там выступала Орлова.

-- Любочка? О, она гениальна! Когда в тех же 30-х выдавали паспорта и

не требовали никаких документов, она не растерялась и скостила себе десяток лет. Это я, идиотка, все колебалась: стоит ли? Потом подсчитала, что два года я все же провела на курортах, а курорты, говорят, не в счет. Так появился в моем паспорте 1897 год вместо 1895-го. И только! До сих пор не могу простить себе такого легкомыслия. А Любочка, видно, опять без денег, раз ездит по клубам. Ее бездарь, Гришка, сколько лет ничего не делает, сидит на ее шее. И тоже народный. Нет, сил моих больше нет. Просто хочется взять автомат и стрелять всех подряд!

-- Фаина Георгиевна, а где вы познакомились с Орловой?

-- На "Мосфильме". Тогда это был "Кинокомбинат" -- жуткий недостроенный сарай, всюду строительный мусор, запах известки и сырой штукатурки, вместо скамеек -- штабеля свежеоструганных досок, одна ярчайшая лампочка под потолком. И среди всего этого -- Любочка в платье из "Петербургской ночи":

-- Я умоляю вас, будьте моей феей!

-- Кем-кем? -- не поняла я.

-- Моей доброй феей, -- повторила она ангельским голоском. -- Мне предлагают большую роль в музыкальном фильме. Согласиться -- значит бросить театр. Я жду вашего решения!

Я недолго думала:

-- Сейчас вами любуются ваши близкие и зрители одного театра. А в кино вами будут восхищаться миллионы. Я благословляю вас.

Впервые я снялась с нею в "Весне". Безумно благодарна ей и Александрову, что взяли меня на съемки в Прагу. Я повидала брата, с которым не виделась тридцать лет! Студия "Баррандов" -- бывшая немецкая, с роскошными павильонами и самой лучшей техникой. А по возвращении в Москву снова ледяные павильоны "Кинокомбината"... Я тогда нарисовала для Любочки "картину": изобразила себя Маргаритой Львовной в валенках, в ушанке и подписала: "Ваш Фей". Это непременно демонстрировалось гостям. Пока я не выразилась однажды: "Орлова превосходная актриса. Одно у нее плохо -- голос. Когда она поет, кажется, будто кто-то писает в пустой таз". Григорий Васильевич еще позвонил мне, затеяв этот свой шедевр -- "Русский сувенир":

-- Фаиночка, для тебя есть чудная роль -- сплошная эксцентрика! Ты сыграешь бабушку Любочки.

-- Гриша, побойся Бога, -- не удержалась я. -- Мы же с Любочкой ровесницы. Ты подумал, сколько лет должно быть этой бабушке!

За наградой под конвоем

-- Орден за роль в кинофильме "Весна" я должна была получить в Кремле. Задолго до события составлялись подробные списки. Там указывалось все: год и место рождения, образование, работа, семейное положение и номер паспорта. Потом, недели за две, ставили в известность, когда и к каким воротам явиться. Помню, часам к двум у Боровицких, в садике, выстроился длинный хвост -- никого не пускали, пока не выйдет время. Затем начали сличать фотографии в паспорте с наружностью, номера и прописку со списками... Пройдешь ворота -- дальше ни с места, жди, пока всех проверят. Возле нас дюжина кагебешников в форме. Шестеро встали впереди, шестеро сзади -- и повели колонну ко Дворцу. "Как заключенных, -- подумала я. -- Только ружей конвою не хватает".

-- Подтягивайтесь, товарищи! -- торопят нас.

Всем-то любопытно, вертят головами по сторонам, но нельзя! У входа во Дворец снова дотошная проверка. Все уже измотались -- сил нет. Наконец поднялись по лестнице, появился Калинин, нет -- Георгадзе. Расплылся в улыбке, сказал мне что-то об особом удовольствии, я тоже заулыбалась, а сама думаю: "Скорей бы все это кончилось". И бокал шампанского не поднял настроения... А главное, дальше -- то же самое, но в обратном порядке. "Теперь-то зачем? -- закипала я. -- Ну, каждый получил свое, ничего не украл, отпустите душу с Богом!" Нет, те же подозрительные взгляды, каменные лица, будто и "Весну" никогда не видели.

Или жена с мужем выясняют отношения, и только он решит простить ее -- тут я влезаю в их квартиру. "Боже, до чего отвратительны женщины!" -- понимает он, и примирение разваливается. Нет уж, дорогой Люсенька, я скорее соглашусь станцевать Жизель, чем выступить по телевидению". С меня хватит и радио. Утром, когда работает моя "точка", я хоть могу мазать хлеб маслом и пить чай, не уставясь, как умалишенная, в экран. Да у меня его и нет. К соседу, Риме Кармену, не пойду. К Галине Сергеевне (Улановой) можно, но вдруг ей из-за меня придется менять планы? Вот, пожалуй, к кому можно смело идти, так это к Лиде Смирновой. Мне будет рада искренне, без притворства. Когда мы с ней снимались в михалковском дерьме "У них есть Родина", мы так дружно страдали по своим возлюбленным -- слезы лились в четыре ручья!.. Когда я говорю о "дерьме", то имею в виду одно: знал ли Сергей Владимирович, что всех детей, которые после этого фильма добились возвращения в Советский Союз, прямым ходом отправляли в лагеря и колонии? Если знал, то 30 сребреников не жгли руки?.. Вы знаете, что ему дали Сталинскую премию за "Дядю Степу"? Михаил Ильич Ромм после этого сказал, что ему стыдно носить лауреатский значок. Язвительный Катаев так изобразил его в "Святом колодце", такой псевдоним придумал -- Осетрина (Михалков действительно похож на длинного осетра) -- и живописал его способность, нет, особый нюх, позволяющий всегда оказываться среди видных людей или правительственных чиновников, когда те фотографируются.

На свидание

Еду в Ленинград. На свидание. Накануне сходила в парикмахерскую. Посмотрелась в зеркало -- все в порядке. Волнуюсь, как пройдет встреча. Настроение хорошее. И купе отличное, СВ, я одна. В дверь постучали.

-- Да, да!

Проводница:

-- Чай будете?

-- Пожалуй... Принесите стаканчик, -- улыбнулась я.

Проводница прикрыла дверь, и я слышу ее крик на весь коридор:

-- Нюся, дай чай старухе!

Все. И куда я, дура, собралась, на что надеялась?! Нельзя ли повернуть поезд обратно?..

В отзыве "домосковского" критика Раневская описана так: "Очаровательная жгучая брюнетка, одета роскошно и ярко, тонкая фигурка утопает в кринолине и волнах декольтированного платья. Она напоминает маленького сверкающего колибри…" Для зрителя, знающего актрису только по фильмам и поздним ролям, это описание кажется противоречащим ее данным. Признаюсь, так воспринял его и я. Но судя по фотографиям 20-х годов, Фаина действительно была красавицей. Не случайно в первом контракте ее амплуа обозначено – "героиня-кокетт". А вот ее рассказ о 1913 годе…

"У меня был любовник гусар-кавалерист. Когда мы остались вдвоем, я уже лежу, он разделся, подошел ко мне, и я вскрикнула:

-- Ой, какой огромный!

А он довольно улыбнулся и, покачав в воздухе своим достоинством, гордо сказал:

-- Овсом кормлю!"

Я стал смеяться, Ф.Г. вслед за мной:

-- Ну кто это напечатает? Да я сама сгорела бы со стыда, увидя такое в книге!..

Лучше напишите, как однажды я забыла люстру в троллейбусе. Новую, только что купленную. Загляделась на кого-то и так отчаянно кокетничала, что вышла через заднюю дверь без люстры: на одной руке сумочка, другая была занята воздушными поцелуями… Или о том, как меня пригласила к себе образованнейшая, утонченнейшая женщина XIX века Щепкина-Куперник. Я благоговела перед нею, согласно кивала, когда она завела речь о Чехове, о его горестной судьбе и ялтинском одиночестве, когда супруге все недосуг было приехать. После третьей рюмки я почувствовала себя достаточно раскрепощено:

-- Татьяна Львовна, а ведь Ольга Леонардовна Книппер-Чехова – блядь.

И обмерла от ужаса: сейчас мне откажут от дома!

Но изысканная Татьяна Львовна всплеснула ручками и очень буднично, со знанием дела воскликнула:

-- Блядь, душенька, блядь!..

Ф.Г. сдружилась с Еленой Сергеевной уже после смерти Булгакова и помогала, как могла. Ведь ничего не издавалось, ничего не ставилось. Однажды вдова сказала:

-- Фаина, я вам верю. Клянусь, как только вы скажете, что пора оставить косметику, я немедленно подчинюсь.

-- Не помню, Глеб, какая вожжа мне попала под хвост, но как-то я позвонила Елене Сергеевне и

произнесла одно зловещее слово "Пора!" Очевидно, в свои сорок с гаком я в очередной раз решила: любви ждать нечего, жизнь кончилась, и надо перестать ее раскрашивать. Булгакова встретила мое решение без прежнего энтузиазма:

-- Наверное, вы правы. Но можно отложить принятие обета до новогоднего карнавала?

Устроила она это действо у себя в квартире. Не такие просторы, как на воландовском балу, но Маргарита всегда умела устроить из комнаток праздничные залы. "Вход без маскарадных костюмов строго воспрещен!" -- это она объявила заранее. Я, правда, пришла в обычном платье, но мне тут же выдали накидку со звездами а-ля Метерлинк, напялили на голову шляпу-гнездо, в котором сидела птица с хищным клювом. Поначалу я не находила себе места, танцевать не хотелось, интриговать тоже. Профессор Дорлиак что-то обсуждала с подругой, тоже в "домино". Сережка Булгаков в наполеоновской треуголке болтал что-то ужасно глупое. Стало жутко, когда в квартиру вползли опоздавшие Славы -- Рихтер и Ростропович. Медленно вползли в костюмах крокодилов -- отличные им сделали в театре Образцова: с зеленой пупырчатой кожей, с когтистыми лапами. Дамы визжали и поднимали ноги, профессор Дорлиак норовила залезть на стол. Перед полуночью появилась актриса, всю жизнь играющая старух. Этому секрету разгадки нет, -- вы смеялись, едва увидя ее. Она пришла в невообразимом костюме под названием "Урожай": колосья торчат из венка во все стороны, платье увешано баранками разного калибра и цвета. Баранки-бусы на шее, баранки-серьги в ушах и даже одна баранка в носу…

-- Я только что с сельскохозяйственной выставки. Первое место во всесоюзном конкурсе мое!

Я подумала: "Пельтцер -- гениальна!" А это, конечно, была она -- другой такой старухи у нас нет. Тогда еще не отменили хлебные карточки, и Таню хотелось тут же начать обкусывать. Насмеялись мы на целый год не случайно: страшнее наступающего 1946 года я не припомню.

После, в шестьдесят лет, мне уже не казалось, что жизнь кончена, и когда седой как лунь театровед сказал: "Дай Бог каждой женщине вашего возраста выглядеть так, как вы", -- спросила игриво:

-- А сколько вы мне можете дать?

-- Ну, не знаю, лет семьдесят, не больше.

От удивления я застыла с выпученными глазами и с тех пор никогда не кокетничаю возрастом.

Пора отрабатывать харч!

Однажды пригласили меня с четой Чирковых в какой-то высокопоставленный дом. Это год 56-й или чуть позже, ну, в общем, в магазинах шаром покати, а на столе изобилие как при коммунизме. Закусываем мы в полное удовольствие, налегли на семгу и осетрину, и тут хозяйка останавливает нас:

-- А не пришло ли время дорогим артистам показать свое мастерство? Фаина Георгиевна, может быть, вы нам прочтете? Просим!

И захлопала в ладоши, не улыбаясь. Я сорвалась:

-- А что, настала пора харч отрабатывать?

И нисколько об этом не жалею… Но если я процитирую тост Алексея Толстого и вы вставите его в книгу, вы выставите меня хвастуньей, притом самовлюбленной. Я же об этом, клянусь, никому никогда не рассказывала. Такая, блядь, стеснительная. Лучше напишите, что нашли слова Толстого в моей записной книжке. Хотя… вдруг читатель подумает, что вы шаритесь по моим шкафам? Тогда так: вы случайно наткнулись на записи в гримуборной, а я сказала, что перечитываю их каждый раз перед выходом на сцену, чтобы не терять веру в себя. Итак, я в гостях на даче Толстого, он поднимает бокал:

-- Я хочу выпить за терпкий талант Раневской.

После застолья я подошла к нему:

-- Алексей Николаевич, меня тронула ваша оценка. Я только не поняла, почему "терпкий".

-- От запаха скипидара очень долго нельзя избавиться. После "Мечты" ваша старуха ходила за мной по пятам. Выйду в сад к цветам – она передо мной. Сяду за стол, чтобы писать, не могу – она, проклятая, рядом, наблюдает за каждым моим движением. Две недели преследовала, еле избавился. Вот сейчас вспомнил, и снова она как живая. Вы не актриса, вы актрисище!

Это я почти никому не показывала

-- Глебуха, я достала с антресолей карикатуры Эйзенштейна и неделю думала, дать их вам или нет. Потом решила показать, чтобы посоветоваться.

…Вот Ф.Г. в гинекологическом кресле. Рядом, очевидно, парикмахер с щипцами для завивки волос. На следующем рисунке он вставляет щипцы Ф.Г. между ног и улыбается. Огненно-красные щипцы он достает из влагалища на 3-м рисунке, на 4-м делает ими перманент другой даме (от головы клиентки исходит дымок). На другом листе Ф.Г. обнаженная на ложе, что-то высматривает. Чуть в стороне

указатель -- фаллос, под ним надпись "К Раневской". Третий рисунок: Ф.Г. что-то макает в банку с вареньем. Рядом тот же сюжет, но "что-то" уже хорошо видно: она обсасывает член, с которого капает варенье. На четвертом рисунке подпись: "Корона королевы Виктории". Корона составлена из членов в состоянии эрекции. Пятый рисунок – "Кающаяся Фаина". Святой с нимбом над головой, Ф.Г. делает ему минет. Шестой -- "Сердце Фаины" -- традиционных линий, проткнутое огромным фаллосом. И наконец последний -- "Поднятие целины". Ф.Г.в томной неге на огромном ложе. К ней устремляется фаллос с красной головкой и на ножках в сверкающих ботфортах со шпорами…

Говорят, великий режиссер особенно любил рисовать похабные картинки при дамах. Ф.Г. в Алма-Ате сразу оценила юмор его графики, смеялась над неожиданностью ситуаций, порождаемых необузданным воображением Эйзенштейна-художника. И бережно собрала рисунки, которые Сергей Михайлович сделал, ведя разговор о роли боярыни Старицкой в фильме "Иван Грозный".

-- Ну и что мне с этим делать? – спросила Ф.Г., когда я укладывал рисунки в папку.

-- Смеетесь надо мной? – удивился я. – В архив сдать, в ЦГАЛИ – это же произведения искусства.

-- То, что я скрывала от самых близких, выставить на всеобщее обозрение? И люди будут потешаться над Раневской?

-- А Анна Андреевна их видела?

-- Сразу же, как только я привезла их в Ташкент. Смеялась, как девочка и все восхищалась неуемной фантазией Эйзенштейна.

-- В ЦГАЛИ есть отдел, в котором лежат материалы, которые никому не выдаются. Я там письмо запорожцев турецкому султану прочел. И переписал.

-- Я столько об этом слыхала! Принесите завтра. Если бы судьба не назначила мне быть актрисой, я бы стала историком.

О неповторимой актрисе Фаине Георгиевне Раневской написаны книги. И все равно находятся люди, которые умудряются добавить новые яркие штрихи к портрету актрисы. В их числе наши - телеведущий, критик Виталий Вульф, певица и актриса Елена Камбурова и звезда театра и кино Марина Неелова.

Виталий Вульф: "Жизнь прошмыгнула"

- По всей стране ходила крылатая фраза из фильма "Подкидыш": "Муля, не нервируй меня!" Интересно, что фразу эту своей героине придумала сама Раневская. И когда актрисе уже в 70-х годах вручали в Кремле очередную награду, Леонид Ильич Брежнев воскликнул: "Ой, Муля, не нервируй меня!", Фаина Георгиевна вздрогнула - она не переносила, когда ее называли Мулей, и погрозила генсеку пальчиком: "Так меня называют только хулиганы".

Раневская не боялась никого и ничего. В годы, когда Ахматова, ее близкий друг, подвергалась гонениям, она села в поезд и приехала к Анне Андреевне в Ленинград.

По своей природе Раневская была актриса с головы до пят. Ее настоящее имя - Фани Фельдман. Родилась в 1896 году в Таганроге, там же, где и Чехов. В Москве десятки раз смотрела "Вишневый сад" И, понимая, что внешние данные не сулят ей роли Раневской, взяла себе чеховский псевдоним. Отец - крупный нефтепромышленник. В его семье было две девочки: одна - необыкновенной красоты по имени Изабелла, вторая - неуклюжая, нескладная Фани. В начале 1917 года отец написал детям в Москву письмо: если "у них" Февральская революция, то можно ждать чего угодно. Ждать он не захотел: сел на пароход с семьей и в марте уехал. Фаина Георгиевна осталась. И больше никогда не видела отца. Зато увидела мать - в 1957 году в Бухаресте. Ее прелестная сестра прожила всю жизнь в Париже, а потом, посмотрев фильм "Мечта", узнала свою сестру и в 1961 году вернулась в Москву. Они прожили вместе всего полтора года - Изабелла умерла.

Фаину долго не принимали ни в какие театральные школы по причине того, что она была некрасива. "Как жаль, что я некрасива!" - эта мысль проходит по всем ее заметкам. Хотя на самом деле ее лицо - это больше, чем любая сказочная красота.

Она боготворила Станиславского, десятки раз ходила на все его спектакли, а однажды на Тверской, увидев предмет своего восхищения в коляске, побежала за извозчиком, закричав: "Мальчик мой! Мальчик!" Станиславский повернулся - он улыбался и, как впоследствии вспоминала сама Раневская, решил, что она ненормальная. Когда под занавес жизни она взяла себе дворняжку, то назвала пса Мальчиком. Любила его до беспамятства. У нее были две большие любви - в начале жизни и в конце.

Поступив в свой первый дачный театр в Малаховке, она репетировала в спектакле "Тот, кто получает пощечину". Роль без слов. "Что я должна делать?" - спросила Фаина своего партнера актера Певцова. "Любить меня! Люби меня весь спектакль и переживай". И она стала его любить - четыре часа без остановки. О Певцове в конце спектакля уже никто не вспоминал: зрительный зал безумствовал от страстной любви Раневской. Она все время рыдала, причем продолжала рыдать даже после окончания спектакля. Певцов спросил: "А что вы сейчас плачете?" "Я продолжаю вас любить". Он сказал: "Ты будешь актрисой".

В фильме "Пышка" она играет небольшой эпизод - ест курицу. Наслаждение - смотреть, как она это делает. Любой сытый человек во время телепоказа бросится к холодильнику и начнет жадно жевать. Крохотный эпизод - классика кино!

И после всей этой классики, когда Фаина Георгиевна переехала в свою последнюю квартиру, она сказала: "Ну вот я и не заметила, как прошмыгнула моя жизнь - взяла и исчезла. Но у меня хватило ума глупо прожить свою жизнь".

Елена Камбурова: "Хорошо, что вы не фифа"

- Самое большое чудо в моей жизни произошло, когда Фаина Георгиевна, находясь на гастролях в Ленинграде, включила радио в тот самый момент, когда звучала моя первая чтецкая запись. Она написала мне письмо, во что я долго не могла поверить. Идя на первую встречу, я очень волновалась, но первая же ее фраза: "Деточка, как хорошо, что вы не фифа", сняла всю напряженность.

И когда мы прощались, она сказала: "У вас такой же недостаток, что и у меня. Нет, не нос - скромность!"

Она дарила все - книги, пластинки, вещи. Однажды подарила мне платье, которое было сшито в Париже - безумной красоты, я на него смотрю и до сих пор не решаюсь надеть.

Любила угощать. Встречая гостей, первым делом спрашивала: "Не голодны ли вы?" Однажды она сказала мне: "Утром приходила Мариночка Неелова, принесла огурцы, зелень, и я подумала: как хорошо - вечером придет Камбурова, будет чем угостить".

Она была очень одинока, особенно летом, когда театр уезжал на гастроли. А дачи у нее не было... Незабываемы, конечно, три Новых года, которые мы встречали вдвоем с ней. Особенно самый последний ее Новый год: за несколько минут до того, как стрелка перешла в следующий, 1984-й, она заснула. Я сидела рядом и представляла Новый год лет восемьдесят назад в Таганроге: какое это было чудо, какая была елка в ее большом доме.

Марина Неелова: "Страшно отомстила"

- Помню, когда снимался телефильм о Раневской, ее спросили: "Почему вы так часто меняете театры, почему не задерживаетесь ни в одном из них?" Фаина Георгиевна сделала лукавое лицо: "Я искала святое искусство". - "Нашли?" - "Нашла!" - "И где же?"

- В Третьяковской галерее! - возвысив голос, торжественно произнесла Раневская.

У нее была стена, сплошь увешанная фотографиями, приколотыми иглами для внутривенных вливаний - Уланова, Шостакович, Пастернак Ахматова, Цветаева... Я спросила: "Как же так - столько замечательных людей прошли через вашу жизнь, почему вы ничего не напишете?" "Я, деточка, написала. Но потом перечитала Толстого, поняла, что он написал лучше, и свои заметки порвала".

"Как вам идет этот халат!" - похвалила я как-то ее наряд. "Деточка, что же мне сейчас может идти, кроме гробовой доски?!" Я продолжала настаивать на своем. Тогда Раневская сказала: "Я поняла, что такое халатное отношение. Это когда встречаешь гостя в халате". Комическое и трагическое переплеталось в ней и на сцене, и в жизни. Хорошо помню ее слова:

- Деточка, я так одинока! Все мои друзья уже ушли. Даже Бирман, а уж от него я этого не ожидала.

Прошло столько лет, мы забываем, как назывался фильм, в чем там сюжет, но прекрасно помним, как там сидела она, играя тапершу с папироской - трагически и смешно, так, что хотелось смеяться и плакать. Когда я уходила из ее квартиры, то должна была проверить свои карманы, потому что она норовила засунуть тебе духи, салфеточки. У Фаины Георгиевны была потребность делиться. Дверь в ее квартиру была открыта днем и ночью. Этим пользовались "добрые люди".

Однажды ей позвонил молодой человек, сказав, что работает над дипломом о Пушкине. На эту тему Раневская была готова говорить всегда. Он стал приходить чуть ли не каждый день. Приходил с пустым портфелем, а уходил с тяжеленным. Вынес половину библиотеки. Она знала об этом. "И вы никак не реагировали?" "Почему? Я ему страшно отомстила!" - "Как же?" - "Когда он в очередной раз ко мне пришел, я своим голосом в домофон сказала: "Раневской нет дома".

Однажды, получив в театре деньги, Фаина Георгиевна поехала к вернувшейся из эмиграции Марине Цветаевой. Зарплата была выдана пачкой, Раневская думала, что сейчас она ее разделит, а Марина Ивановна, не поняв, взяла всю пачку и сказала: "Спасибо, Фаина! Я тебе очень благодарна, мы сможем жить на эти деньги целый месяц". Тогда Раневская пошла и продала свое колечко. Вспоминая об этом, Фаина Георгиевна говорила: "Как я счастлива, что не успела тогда поделить пачку!"

Свою сценическую деятельность Раневская начала в 1915 году в Малаховском дачном театре под Москвой. После она играла в Керчи, Ростове-на-Дону, в передвижном "Первом советском театре" в Крыму. Ее первые успехи в профессии связаны с исполнением таких остро характерных ролей, как Шарлотта в "Вишневом саде", Змеюкина в чеховской "Свадьбе", Дунька в "Любови Яровой". С 1931 года Раневская стала актрисой московского Камерного театра, после чего работала также в Центральный театр Красной Армии и в Театре им.Моссовета. В кино Раневская пришла в 38-летнем возрасте, снявшись в "Пышке" у Михаила Ромма. Затем был "Подкидыш", с ним пришла невероятная популярность...

Она прожила очень долгую жизнь - если считать "по головам правителей", то в этот отрезок времени вместятся несколько эпох: Ленин, Сталин, Хрущев, Брежнев: Популярная в народе фраза: "Муля, не нервируй меня" - стала ее проклятием, а эпизодические роли - даже они! - доставались все реже и реже.

Фаина Георгиевна защищалась от реальности как могла - в частности, она во всем старалась увидеть смешное. Именно поэтому она стала для нас, после многочисленных публикаций ее высказываний и афоризмов, одной из самых потрясающих женщин уходящего столетия. Своим ироническим талантом она воспользовалась настолько полно (в отличие от таланта артистического), что даже сейчас мы бездумно повторяем многие ее фразы: Это ли не есть истинное бессмертие?

О Раневской написано многое - биографии от разных авторов, воспоминания ее современников и исследования потомков... Но нигде ярко так не чувствуется ее личность, не видны ее предпочтения, антипатии и отношение к жизни, как в ее собственных высказываниях. Именно для этого, вместо дотошного повторения записок ее биографов и перечисления вех ее жизни, мы просто приводим здесь некоторые из ее шуток, афоризмов и фраз. Прочитав эти строки, вы найдете в них все, о чем говорит и о чем умалчивает официальная литература о Раневской.

Ее любимыми словами были «жопа» и «говно». «Я не пью, больше не курю и никогда не изменяла мужу — потому что у меня его никогда не было», — сказала она одному журналисту. «Так что ж, значит, у вас совсем нет недостатков?» — «В общем, нет. Правда, у меня большая жопа и я иногда немножко привираю».

Как много любви, а в аптеку сходить некому

ЩЕДРО наделив Фаину Раневскую талантом, Господь, видно, решил сэкономить на другом — и недодал ей любви. Я имею в виду не обожание публики, которого хватало (во время гастролей Театра имени Моссовета в Одессе кассирша говорила: «Когда Раневская идет по городу, вся Одесса делает ей апофеоз»). Я имею в виду ее одинокую жизнь. «Как много любви, а в аптеку сходить некому», — говаривала она. Друзья у нее были, поклонники тоже, а своей семьи не было. То есть в начале жизни — была, но сразу после революции мать, отец, сестра и брат эмигрировали. Вернулась — полвека спустя — одна лишь сестра Белла. Овдовев и оставшись в одиночестве, она приехала к Фаине умирать.

Раневская — это псевдоним. В честь чеховской героини. Юная Фаина была так потрясена спектаклем «Вишневый сад», что не обратила внимания на выпавшее из сумочки портмоне. Ветер стал разбрасывать деньги, а она только и сказала: «Красиво летят — как осенние листья». «Вы прямо как Раневская», — изумился ее спутник.

Родилась Фаня Фельдман в 1896 году в Таганроге. Ее отец, Герш Хаимович, был человек очень состоятельный. Ему принадлежали фабрика сухих красок, несколько домов, магазин, склады и даже пароход. В городе его уважали, он был старостой синагоги и основателем приюта для престарелых евреев. Свое происхождение Фаина не афишировала. Как-то, мучаясь над сочинением своей биографии, она начала: «Мой отец был небогатым нефтезаводчиком…», порвала и больше никогда автобиографий не писала. Мать ее была женщиной чувствительной, любительницей искусств. Одно из детских воспоминаний Фаины: мама в слезах, они текут рекой, и унять их невозможно. «Что такое, мамочка, что случилось?» — «В Баденвейлере умер Чехов». А на ковре — упавший томик его рассказов. Фаина убежала с ним и, не отрываясь, прочитала «Скучную историю». Так, когда ей еще не было восьми, Антон Павлович впервые вошел в ее жизнь. И расположился в ней надолго: пока она не переиграла все его пьесы: «Вишневый сад» (Шарлотта), «Чайка» (Маша), «Свадьба» (Змеюкина), «Юбилей» (Мерчуткина), «Три сестры» (Наташа), «Дядя Ваня» (старуха Войницкая). Второй раз Фаина увидела мать в таком же горе, когда умер Лев Николаевич Толстой. «Погибла совесть, совесть погибла», — рыдала мама.

С детства Фаина была робкой, от неуверенности заикалась (это осталось до старости и проявлялось в минуты волнения, но только в обычной жизни и никогда — на сцене). Она тяжело сходилась с детьми и неважно училась. Гимназию так ненавидела, что родителям пришлось ее забрать. Она получила домашнее образование и сдала гимназический курс экстерном. Как такая стеснительная девушка могла вбить себе в голову, что ее призвание — театр, непонятно! Семья до поры до времени относилась к увлечению дочери спокойно, но, когда та заявила, что пойдет в актрисы, Герш Хаимович высказался резко: «Посмотри на себя в зеркало — и увидишь, что ты за актриса!» Однако легче было бы остановить поезд на полном ходу, и в девятнадцать лет Фаина ушла в самостоятельную жизнь.

Профессиональная непригодность

В МОСКВЕ она несколько раз держала экзамены в театральные школы, но так заикалась от волнения, что ей сказали: «Деточка, это профессиональная непригодность». Тогда она пошла в частную школу, где за учебу надо было платить, и ее взяли. Деньги, которые дали ей родители, быстро иссякли. Она немного подрабатывала в цирке — в массовке, потому что ничего не умела. Но этого на жизнь и учебу не хватало, и она понимала: положение сложное, надо что-то делать. А судьба — дама с чувствами, она часто милостива к тем, кто, не сворачивая, идет к своей цели. Так что знакомство с известной провинциальной примой, ученицей Веры Комиссаржевской, Павлой Вульф можно было бы считать счастливым даром судьбы, если бы не та настырность, с которой Фаина его добивалась. Вот и вышло: главный подарок — это отнюдь не везение, а характер, бурный поток, пробивающий себе дорогу через любые препятствия.

К Вульф Раневская попала абсолютно неумелой актрисой. Павла Леонтьевна после отыгранного накануне спектакля мучалась мигренью и никого не принимала. Но когда ей доложили, что какая-то странная заикающаяся девица настаивает, чтобы ее впустили, почему-то согласилась. Навязчивая гостья оказалась неуклюжей порывистой девушкой с большими испуганными глазами. Заикаться она перестала, как только прошел первый страх. Девушка сказала, что мечтает работать с Павлой Леонтьевной и согласна на любые роли. Вульф указала на стопку пьес, лежащих на столике, — пусть выберет, что хочет, и подготовит отрывок. Девушка явилась спустя несколько дней, и опытная Вульф поняла, что отпустить ее она не может. Взять ее в театр она тоже не могла, но дала ей большее: взяла в свою семью и помогла ей стать Актрисой. Их дружба продолжалась много лет, до самой смерти Павлы Леонтьевны.

Из нее выйдет большая актриса

В МЕЛОДРАМЕ Леонида Андреева «Тот, кто получает пощечины» у Раневской была роль в толпе, без единого слова текста. Она совершенно не понимала, что ей надо делать, и обратилась за помощью к «первому сюжету» — Иллариону Певцову, исполнителю главной роли. «А ничего не делай, только люби меня, люби изо всех сил», — посоветовал он. Когда спектакль закончился, Фаина разрыдалась, и никто не мог ее успокоить. Привели Певцова. «Что ты?» — спросил он. «Я так любила Вас, так любила!» Певцов всё понял и сказал: «Помяните меня — из этой барышни выйдет большая актриса».

Ей с детства внушали, что она нехороша собой, и она поверила, хотя фотографии молодой Раневской свидетельствуют о другом. Ну немного крупноват нос — но все остальное в порядке. И сколько жизни! Сколько света и юмора! Семитские волосы — пышные, вьющиеся, глаз горит. А она стеснялась себя, и не только в юности. Даже признанная и увенчанная всеми премиями и званиями, просила режиссера убрать первые ряды партера или хотя бы так строить мизансцены, чтобы она все время оставалась в глубине.

— Ну почему, Фаина Георгиевна?!

— Я убегу, я боюсь публики… Если бы у меня было лицо, как у Тарасовой… У меня ужасный нос.

Когда закончился ее первый сезон в летнем театре в Малаховке, Фаина осталась без работы. Через «театральное бюро» (оно же «актерская биржа») она нашла работу на зимний сезон — в Керчи, но ей не удалось доработать до конца сезона: труппа не делала сборов, и театр прекратил свое существование. Ей даже не заплатили, так что выехать из города она смогла, только продав свои сценические костюмы. Следующим городом стала Феодосия, но и там антрепренер сбежал, не заплатив актерам.

Кочевала Раневская много: Симферополь, Архангельск, Сталинград, Баку… В первые годы от отчаянной неуверенности Раневская была неуклюжа и вызывала смех, поэтому в ролях молодых героинь проваливалась. Зато в ролях характерных, комических — даже совсем маленьких — притягивала к себе все внимание, заслоняя главных героев. Когда она уже обосновалась в Москве и стала играть у Таирова незначительные роли, ее появление отвлекало зрительское внимание от царицы этой сцены — Алисы Коонен. Пришлось уйти. Много позже, в Театре Моссовета, она так сделала роль спекулянтки Маньки («Шо грыте? Шо грыте?»), что Завадский был недоволен: эпизодический персонаж стал чуть не главным. Он хотел снять ее с роли, а это была ее любимая роль! «Вы слишком хорошо играете!» — сказал он недовольно. «Если надо в интересах дела, я могу играть хуже», — ответила Раневская. За десятилетия совместной работы она хорошо изучила его характер и выражала свои чувства в яркой, свободной форме. Однажды Завадский закричал ей из зала: «Фаина, вы своими выходками сожрали весь мой замысел!» «То-то у меня чувство, что я наелась говна», — парировала она. Дальше — еще острее. Он: «Вон из театра!» Она: «Вон из искусства!»

Она довольно многим мешала — и своим талантом, и тяжелым характером. Подолгу в театрах не служила. «В театре меня любили талантливые, бездарные ненавидели, шавки кусали и рвали на части» — такой итог подвела она, сменив дюжину театров. Однажды театральный критик Наталья Крымова спросила уже старую Раневскую, зачем она столько кочевала по театрам?

— Искала святое искусство, — ответила та.

— Нашли?

— Да.

— Где?

— В Третьяковской галерее.

В 38 лет она начала сниматься. Сначала «Пышка» Михаила Ромма, а потом и «Подкидыш», и «Золушка». Эйзенштейн хотел снять ее в роли Ефросиньи в «Иване Грозном», но министр кинематографии Большаков не позволил: «Семитские черты Раневской очень ярко выступают, особенно на крупных планах».

Безумный успех «Подкидыша», где она сыграла немолодую властную женщину Лялю, готовую усыновить «ничейного» ребенка, стал пожизненным кошмаром актрисы. Лялины слова, обращенные к тихому, послушному мужу: «Муля, не нервируй меня!», она слышала от своих почитателей всю жизнь. В Ташкенте, где они с Анной Ахматовой были в эвакуации, этими криками ее преследовали дети, едва завидев на улице. Приходилось скрываться дома. Даже Брежнев, прикалывая к груди Раневской орден Ленина, не удержался и тихо сказал ей: «Муля, не нервируй меня!» Она ответила: «Леонид Ильич, так дразнят меня мальчишки или хулиганы». Он трогательно извинился: «Простите, но я вас очень люблю».

Живу, как Диоген — днем с огнем

ОНА БЫЛА любима и вождями, и публикой, и критикой. Рузвельт отзывался о ней, как о самой выдающейся актрисе ХХ века. А Сталин говорил: «Вот товарищ Жаров — хороший актер: понаклеит усики, бакенбарды или нацепит бороду. Все равно сразу видно, что это Жаров. А вот Раневская ничего не наклеивает — и все равно всегда разная». Этот отзыв ей пересказал Сергей Эйзенштейн, для чего разбудил ее ночью, вернувшись с одного из просмотров у Сталина. После звонка Раневской надо было разделить с кем-то свои чувства, и она надела поверх рубашки пальто и пошла во двор — будить дворника, с которым они и распили на радостях бутылочку.

Во времена ее молодости еще было деление на амплуа, и Осип Абдулов говорил, что она и героиня, и травести, и гранд-кокетт, и благородный отец, и герой-любовник, и фат, и простак, и субретка, и драматическая старуха, и злодей. Словом, Раневская — целая труппа, считал Абдулов. Но это было неверно. Лирические роли удавались ей хуже, ее коньком было сочетание трагического и комического, эксцентричность, соединенная с психологической глубиной. Одна из лучших работ — роль Розы Скороход в кинофильме «Мечта». Но при божьем даре характером она отличалась чертовски трудным! Один актер даже собирался ее побить за то, что она сделала ему грубое замечание. Вообще-то виновата была она: реплику подала так тихо, что он не расслышал и замешкался с выходом на сцену. Но признать вину она не хотела и напала на беднягу: «Кто это?! Я впервые вижу вас в театре. Это рабочий сцены? Я не работаю с любителями!»

С годами становилась все более едкой, от ее замечаний, от сарказма страдали не только артисты, но и режиссеры. Начинающему композитору, сочинившему колыбельную, она сказала: «Уважаемый, даже колыбельную нужно писать так, чтобы люди не засыпали от скуки».

С Любовью Орловой они были, можно сказать, приятельницами, но и в ее адрес Раневская позволяла себе шуточки. От безобидной («Шкаф Любови Петровны так забит нарядами, что моль, живущая в нем, никак не может научиться летать») до колкого передразнивания («Ну что, в самом деле, Чаплин, Чаплин… Какой раз хочу посмотреть, во что одета его жена, а она опять в своем беременном платье! Поездка прошла совершенно впустую»).

С людьми высокопоставленными она также не церемонилась. Как-то телевизионный начальник Лапин спросил ее:

— В чем я увижу вас в следующий раз?

— В гробу.

Комната, в которой она жила в Старопименовском переулке, была кишка без окон, так что ее можно было уподобить гробу. «Живу, как Диоген, — говорила она, — днем с огнем». Много курила, и, когда известный художник-карикатурист Иосиф Игин пришел к ней, чтобы нарисовать ее, она так и вышла — погруженной в клубы дыма на темном фоне. Врачи удивлялись ее легким:

— Чем же вы дышите?

— Пушкиным, — отвечала она.

Для чего-то она родилась…

У НЕЕ было обостренное чувство сострадания… к мясу. «Не могу его есть: оно ходило, любило, смотрело… Может быть, я психопатка?» Про курицу, которую пришлось выбросить из-за того, что нерадивая домработница сварила ее со всеми внутренностями, Фаина Георгиевна грустно сказала: «Но ведь для чего-то она родилась!»

Раневская продолжала играть, даже когда ей это было уже трудно физически. Вся театральная и нетеатральная Москва ходила в Театр Моссовета, чтобы увидеть ее в спектаклях «Странная миссис Сэвидж» и «Дальше — тишина». В «Тишине» они с Пляттом играли старых супругов, которых разлучают дети, потому что никто из них не хочет забирать к себе сразу двоих родителей. Зал рыдал…

Я видела ее и в последней роли — старой няньки Фелицаты в комедии Островского «Правда — хорошо, а счастье лучше». Фелицата светилась любовью, она, собственно, и являла собой здравый смысл и добро. Фаина Георгиевна двигалась с трудом, выходила на сцену в мягких домашних тапочках, и было понятно: это не решение художника по костюмам, а единственная приемлемая для больных ног обувь. Хуже всего было, что Раневская уже плохо помнила текст. Она беспомощно замирала и всем своим видом извинялась. «Все, хватит, больше не могу играть», — каждый раз говорила она, но все умоляли ее не уходить из спектакля. Она была его талисманом.

Незадолго до смерти Раневской режиссер-документалист Марианна Таврог решила снять великую актрису в своей серии «Старые мастера» (в серию вошли кинопортреты Марка Прудкина, Верико Анджапаридзе и еще нескольких титанов из «уходящей натуры»). Фаина Георгиевна наотрез отказалась рассказывать перед камерой о том, как работала над ролями, и вообще сниматься. Марианна Таврог ходила к ней день за днем целый месяц и наконец решила схитрить. Сказала, что снимет только фотографии на стенах (а у Раневской в доме их было много, и она общалась с ними — это был ее мир). Фаина Георгиевна согласилась рассказать про тех, кто там запечатлен, и тогда в доме появились кинооператор с камерой, осветитель и критик Наталья Крымова. Крымова в кадре задавала свои вопросы, а Раневская отвечала, забыв про съемку…

То была последняя встреча зрителя с ней.

***

Она прожила 88 лет, хлебнув горечи болезней и одинокой, бессемейной старости. У нее была домработница, ее навещали друзья, но самым близким существом оказался пес Мальчик, ради которого она отказывалась ложиться в больницу или ехать в санаторий.

Однажды Раневскую спросили, была ли она когда-нибудь влюблена.

— А как же, — сказала Раневская, — вот было мне девятнадцать лет, поступила я в провинциальную труппу — сразу же и влюбилась. В первого героя-любовника! Уж такой красавец был! А я-то, правду сказать, страшна была, как смертный грех… Но очень любила ходить вокруг, глаза на него таращила, он, конечно, ноль внимания… А однажды вдруг подходит и говорит шикарным своим баритоном: «Деточка, вы ведь возле театра комнату снимаете? Так ждите сегодня вечером: буду к вам в семь часов».

Я побежала к антрепренеру, денег в счет жалованья взяла, вина накупила, еды всякой, оделась, накрасилась — жду сижу. В семь нету, в восемь нету, в девятом часу приходит… Пьяный и с бабой! «Деточка, — говорит, — погуляйте где-нибудь пару часиков, дорогая моя!»

С тех пор не то что влюбляться — смотреть на них не могу: гады и мерзавцы!

Раневская говорила:

— Старость — это просто свинство. Я считаю, что это невежество Бога, когда он позволяет доживать до старости. Господи, уже все ушли, а я все живу. Бирман — и та умерла, а уж от нее я этого никак не ожидала. Страшно, когда тебе внутри восемнадцать, когда восхищаешься прекрасной музыкой, стихами, живописью, а тебе уже пора, ты ничего не успела, а только начинаешь жить!

— Старая харя не стала моей трагедией — в 22 года я уже гримировалась старухой и привыкла, и полюбила старух моих в ролях. А недавно написала моей сверстнице: «Старухи, я любила вас, будьте бдительны!»

Книппер-Чехова, дивная старуха, однажды сказала мне: «Я начала душиться только в старости».

Старухи бывают ехидны, а к концу жизни бывают и стервы, и сплетницы, и негодяйки… Старухи, по моим наблюдениям, часто не обладают искусством быть старыми. А к старости надо добреть с утра до вечера!

Когда Раневская получила новую квартиру, друзья перевезли ее немудрящее имущество, помогли расставить и разложить все по местам и собрались уходить. Вдруг она заголосила:

— Боже мой, где мои похоронные принадлежности?! Куда вы положили мои похоронные принадлежности? Не уходите же, я потом сама ни за что не найду, я же старая, они могут понадобиться в любую минуту!

Все стали искать эти «похоронные принадлежности», не совсем понимая, что, собственно, следует искать. И вдруг Раневская радостно возгласила:

— Слава Богу, нашла!

И торжественно продемонстрировала всем коробочку со своими орденами и медалями.