[size=9]ПОЭТ Э.Рязанов причисляет Владимира Высоцкого к вершинам русской поэзии 20 века. "Его творчество - энциклопедия жизни нашего общества. Причем не официальная версия жизни, какой она была нам представлена прессой и экранами телевизоров, а подлинная, такая, какая была".
Кто-то сказал, что когда-нибудь нашу эпоху будут изучать по песням Высоцкого. Наиболее полное и правдивое представление о 60-70-х годах нашей страны можно получить именно по стихам Высоцкого.
Союз писателей делал вид, что такого поэта не существует. При его жизни было напечатано только одно стихотворение в сборнике "День поэзии" - после больших трудов, хлопот, пробиваний, унизительных просьб... При жизни у него не было ни одного афишного концерта. Он выступал, но это были необъявленные, как бы полулегальные концерты. За всю его жизнь выпустили несколько маленьких дисков, где умещалось 4 песни, одна такая пластиночка была у нас дома. На ней были 2 песни "Кони привередливые" и по-моему "Она была в Париже". Так и не дождался он больших пластинок, альбомов, которые после его смерти в изобилии выпускались фирмой "Мелодия".
Сносить эти обиды, щелчки, унижения, было горько, тяжело, оскорбительно.
То его не утверждали на какую-то роль...Почему? То не брали стихотворение для печати...Почему? То ему отказано было в какой-то поездке...Почему?То не давали выступить на каком-то концерте...Почему?
За всем этим стояла некая незримая стена, которая пружинила и отбрасывала его обратно.
Да, у него случались срывы, но легко догадаться почему они случались... Многие люди не смогли бы выдержать такую цепь унижений, страданий, неприятий, которые испытал он! А он при этом не озлобился, остался оптимистом, остался человеком, любящим свою страну. В нём не появилось ожесточенности. Он оставался человеком честным, открытым, прекрасным и весь свой талант отдавал народу.
Мой чёрный человек в костюме сером.
Он был министром, домуправом, офицером.
Как злобный клоун, он менял личины
И бил под дых внезапно, без причины.
И, улыбаясь, мне ломали крылья,
Мой хрип порой похожим был на вой,
И я немел от боли и бессилья,
И лишь шептал: "Спасибо, что живой".
Я суеверен был, искал приметы, —
Что, мол, пройдёт, терпи, всё ерунда...
Я даже прорывался в кабинеты
И зарекался: "Больше — никогда!"
Вокруг меня кликуши голосили:
"В Париж мотает, словно мы — в Тюмень;
Пора такого выгнать из России,
Давно пора, — видать, начальству лень!"
Судачили про дачу и зарплату:
Мол, денег прорва, по ночам кую.
Я всё отдам, берите без доплаты
Трёхкомнатную камеру мою.
И мне давали добрые советы,
Чуть свысока похлопав по плечу,
Мои друзья — известные поэты:
"Не стоит рифмовать: "Кричу — торчу"!"
И лопнула во мне терпенья жила,
И я со смертью перешёл на "ты" —
Она давно возле меня кружила,
Побаивалась только хрипоты.
Я от Суда скрываться не намерен,
Коль призовут — отвечу на вопрос:
Я до секунд всю жизнь свою измерил
И худо-бедно, но тащил свой воз.
Но знаю я, что лживо, а что свято,
Я понял это всё-таки давно.
Мой путь один, всего один, ребята, —
Мне выбора, по счастью, не дано.