| Franko | Дата: Суббота, 2012 Окт 20, 11:51 PM | Сообщение # 21 |
 Свободный художник
Группа: Проверенные
Сообщений: 413
Статус: Offline
| НЕ ПОНЯЛ, НЕТ
Касательно наших религиозных верований
пустоголовый Юлиан сказал: "Прочел, понял,
осудил". Точно этот смехотворнейший
уничтожил нас своим "осудил".
Однако мало трогают подобные умствования нас,
христиан. "Ты прочел, но не понял; ибо, если бы понял,
не осудил бы", – отпарировали мы сразу.
ЕСЛИ ВПРАВДУ УМЕР
"Где он укрылся, куда исчез Учитель?
После многочисленных чудес,
когда слава его учения
распространилась средь столь многих народов,
он неожиданно скрылся и никто не узнал
достоверно, что стало с ним
(и могилы его никто не видел).
Ходили слухи, что он умер в Эфесе.
Но Дамис не упоминает этого: Дамис ничего
не пишет о смерти Аполлония.
Поговаривали, что он удалился в Пинд.
Не исключено, что другая версия
верна: что он возник на Крите,
в древнем святилище Диктины.
Но, с другой стороны, мы имеем его чудесное,
сверхъестественное явление
юному студенту в Тиане.
Может быть, время не пришло ему вернуться,
чтобы мир увидел его еще раз;
или, может быть, преображенный, он ходит
среди нас инкогнито. Но он явится вновь,
как бывало, праведно уча, и тогда, конечно,
он восстановит поклонение нашим богам.
И наши элегантные греческие обряды."
Так он размышлял в своем убогом жилище
по прочтении Филостратова
"Об Аполлонии Тианском",
один из немногих язычников,
очень немногих еще сохранившихся язычников. К тому же,
ничтожный
человек и трусливый – напоказ
он выставлял, что, мол, тоже христианин, и ходил в церковь.
Это было время, когда Юстиниан
правил в исключительном благочестии
и когда Александрия, богобоязненный град,
вычищала мерзких идолопоклонников.
ИХ НАЧАЛО
Удовлетворение их ненормальной чувственности
завершено. Они встали с матраса
и одеваются поспешно, не разговаривая.
Покидают дом по отдельности, скрытно,
как-то напряженно идут по улице, словно
подозревают, что что-то в них выдает,
в какой постели валялись они совсем недавно.
Но именно так жизнь художника набирает свое.
Завтра, послезавтра, годы спустя могучие стихи
сочинятся, а их начало здесь.
(переводы Льва Лосева)
|
| |
| |
| Franko | Дата: Суббота, 2012 Окт 20, 11:52 PM | Сообщение # 22 |
|
Свободный художник
Группа: Проверенные
Сообщений: 413
Статус: Offline
| СЕНТЯБРЬ 1903 ГОДА
Хоть над ошибками своими посмеюсь,
чтоб не страдать от этой пустоты.
Я был к тебе так близко столько раз,
зачем я всё молчал, зачем размяк?
Зачем не разомкнул застывших губ?
Запричитала жизнь в моей груди,
мои желанья в траур облеклись.
К тебе так близко был я столько раз,
к твоим глазам и чувственным губам,
к возлюбленного тела волшебству.
К тебе так близко был я, столько раз.
ДЕКАБРЬ 1903 ГОДА
Я о любви не смею говорить,
о волосах твоих, губах, глазах –
я лишь храню в душе твоё лицо,
храню твой голос в памяти моей,
дни сентября цветут в моих мечтах,
ваяют, красят фразы и слова,
любую тему и любую мысль.
НА ЛЕСТНИЦЕ
По лестнице постыдной я спускался,
ты дверь открыл входную: в тот же миг
я незнакомое лицо твоё заметил, ты – меня.
Глаза я опустил, чтоб ты не видел их,
а ты прошёл поспешно, отвернув лицо,
и проскользнул в постыдный дом, где наслажденье
не сможешь ты познать, как я не смог.
Твоё желанье утолил бы я,
моё желанье – по глазам твоим я видел,
усталым, скрытным – ты бы утолил.
Мы поняли всю жажду наших тел,
всё знанье нашей крови, нашей кожи.
Но спрятались мы оба, смущены.
В ТЕАТРЕ
Мне надоело сцену созерцать,
и поднял я глаза на ложи.
В одной из лож я увидал тебя,
со странной красотой твоей, порочной юностью.
И тут же мне на ум пришло всё то,
что мне в обед наговорили про тебя,
и возбудились мысль моя и тело.
Я всё смотрел как зачарованный
на красоту твою усталую, на юность утомлённую,
на твой костюм подчёркнуто изящный,
мечтал я о тебе и представлял тебя
таким, как мне в обед наговорили.
ПРИХОДИ
Почаще приходи, бери меня,
возлюбленное чувство, приходи, бери меня –
когда и тело обретает память,
и старые желанья греют кровь,
когда всё помнят губы, помнит кожа,
и руки снова расточают нежность.
Ты ночью приходи, бери меня,
когда всё помнят губы, помнит кожа…
ТЫ БУДЕШЬ ВОТ КАКИМ
На этом грязном фото, продаваемом тайком
на улице (чтоб не заметил полицейский),
на этой омерзительной открытке,
как оказалось здесь лицо твоё
волшебное? Как ты попал сюда?
Кто знает жизнь твою, разнузданную, блядскую,
всё то дерьмо, с которым сжился ты,
когда решил позировать фотографу?
Наверно, ты в душе такой был скот…
Но хоть всё это так, и даже хуже – для меня
твоё лицо останется волшебным,
а тело – даром эллинической любви,
ты будешь вот каким в поэзии моей.
СКЛОНИЛСЯ И ВОЗЛЕГ НА ЛОЖА ИХ
Когда вошёл я в наслажденья дом,
я не остался в зале, где играют
в любовь размеренно, как подобает.
Я в комнаты сокрытые прошёл,
склонился и возлёг на ложа их.
Я в комнаты сокрытые прошёл,
их помянуть считается за стыд.
Но стыд не для меня – иначе ведь
что за поэт я, что за мастер слова?
Мне лучше воздержанье. Это ближе,
поэзии моей гораздо ближе,
чем в общей зале праздновать любовь.
ЗА ПОРТОМ
Молоденький, лет двадцать восемь, на теносском судне
он прибыл в этот порт сирийский,
назвавшись Эмисом – учиться парфюмерии.
Однако, заболел в дороге. И едва
сошёл на берег – умер. Похороны, скромные до жути,
здесь и прошли. За час-другой перед кончиной
шептал он что-то про “мой дом” и “пожилых родителей”.
Но ни родителей его не знают здесь,
ни родины – мир эллинский огромен.
Да так оно и лучше. Потому что,
пока лежит он мёртвый здесь, за портом,
пусть думают родители, что жив он.
ОКНО ТАБАЧНОЙ ЛАВКИ
У освещённого окна табачной лавки
они стояли, смешаны с толпой.
Но вот глаза их встретились случайно
и выдали преступное желанье
их плоти – неуверенно, стыдливо.
Затем неверные шаги по тротуару –
и вдруг улыбка, головы кивок.
А уж потом закрытая коляска…
и чувственное приближенье тела к телу,
переплетенье рук, слиянье губ.
ПОЛЧАСА
Тобой не обладал я и не буду обладать,
наверно, никогда. Немного слов, сближенье,
как в баре том, позавчера – и больше ничего.
Жаль, нечего сказать. Но, как Искусства люди,
мы создаём подчас усилием ума
короткое, но всё же наслажденье
для нас почти физическое.
Позавчера, в том баре – мне весьма помог
мой сострадательный алкоголизм –
я прожил полчаса эротики чистейшей.
Мне кажется, ты понял это
и задержался для меня подольше.
Мне было это так необходимо, ведь
при всей моей фантазии, с магическим напитком,
мне нужно было видеть эти губы
и рядом с этим телом находиться.
ДОМ С УЧАСТКОМ
Хотел бы я иметь в деревне дом
с весьма большим участком –
не для цветов, деревьев или зелени
(конечно, и для них – они прекрасны),
но для животных. Да, хочу животных!
Семь кошек – минимум: двух чёрных, словно ночь,
двух белых, словно снег. Так, для контраста.
И попугая важного – его я научу
ораторствовать страстно, убеждённо.
Собак, я думаю, довольно будет трёх.
Потом двух лошадей (а лучше – пони)
и трёх, нет, четырёх великолепных,
очаровательных, изысканных ослов,
чтоб утопали в лени и блаженстве.
СВЕТ ПОЛДНЯ
Да, эту комнату я знаю хорошо.
Теперь её и смежную снимают
торговые конторы. Стал весь дом
норой торговцев, брокеров, компаний.
Ах, как знакома комната мне эта...
Здесь, рядом с дверью, был большой диван,
и прямо перед ним – ковёр турецкий,
а там – две вазы жёлтые на полке.
Направо, нет, наискосок – трюмо.
Посередине – стол, где он работал,
и три больших плетёных стула.
А у окна была кровать,
где мы любили столько раз.
Они ведь где-то есть, все эти вещи милые.
А у окна была кровать –
залитая наполовину светом полдня.
…Таким вот днём, часа в четыре, мы расстались
всего лишь на неделю… Только
неделя эта длится до сих пор.
ЧТОБЫ ОСТАТЬСЯ
Наверно, был час ночи
или полвторого.
В углу той забегаловки,
за перегородкой деревянной.
Нас не считая, было пусто в лавке.
Чуть тлела керосиновая лампа.
Служитель бдительно храпел у двери.
Никто нас не заметил бы. К тому же
настолько перевозбудились мы,
что стала нам чужда предосторожность.
Полуразделись мы – одежд так мало,
ведь был Июль божественный в разгаре.
Пронзительное наслажденье плоти
среди одежд полуоткрытых,
стремительное обнаженье плоти – беглый образ,
пронзивший двадцать шесть минувших лет,
чтобы в моей поэзии остаться.
НА КОРАБЛЕ
Конечно, сходство поймано
портретом этим карандашным.
Набросанным небрежно, прямо тут, на палубе,
в один волшебный полдень.
Вокруг нас – Ионическое море.
Да, сходство есть. Но был он более прекрасным.
До горечи чувствительным,
и этим всё лицо его светилось.
Он кажется мне более прекрасным
теперь, когда душа зовёт его из Прошлого.
Из Прошлого. Всё это было так давно –
и тот набросок, и корабль, и полдень.
ИХ НАЧАЛО
Преступное их наслажденье
получено. Они с кровати встали,
поспешно одеваются, молчат.
Уходят порознь, выскользнув из дома:
по улице ступают нервным шагом,
как будто что-то в облике их может
всё рассказать о ложе их недавнем.
Но жизнь художника – вот победитель:
ведь завтра, послезавтра, через годы
взойдут стихи, здесь было их начало.
В СТАРИННОЙ КНИГЕ
В старинной книге – думаю, столетней –
среди страниц забытую,
нашёл я акварель, без подписи.
Художник был довольно даровитым.
Названье – “Представление Любви”.
Наверно, лучше было бы назвать –
“…Любви всех остро чувствующих”.
Ведь следовало ясно из рисунка
(художника идея несложна),
что тем, кто любит чистенько,
не выходя из рамочек дозволенных,
подросток этот не был предназначен,
изображённый с карими, глубокими глазами,
с лицом изысканной и редкой красоты,
очаровательной до извращенья,
с губами идеальными, дарящими
такое наслаждение возлюбленному телу,
с фигурой, созданной для ласк постельных,
бесстыжих, как мораль зовёт их ныне.
ПРИШЕЛ ОН ПОЧИТАТЬ…
Пришёл он почитать. Окрыты книги
две или три – историки, поэты.
Но почитал лишь десять он минут
и бросил. Растянувшись на диване,
забылся. Весь принадлежит он книгам –
но года двадцать три ему, он прелесть.
Сегодня после полдня страсть прошла
по идеальной плоти, по губам.
По этой плоти, воплощенью красоты,
прошла волна густого возбужденья,
все глупые приличья презирая…
ДВОЕ ЮНОШЕЙ , 23-24 ГОДА
Он с пол-одиннадцатого был в кафе
и ждал, что друг его вот-вот придёт.
Пробило полночь – он всё ждал.
Настало полвторого: опустело
кафе почти совсем.
Газеты он устал читать
не думая. От трёх несчастных шиллингов
остался лишь один: пока он ждал,
потратил остальные он на кофе и коньяк.
Он выкурил все сигареты.
Он был измучен ожиданием. К тому же,
пробыв так долго в полном одиночестве,
не мог он больше противостоять
докучным мыслям о своей развратной жизни.
Но показался друг его – и тотчас
усталость, скуку, мысли как рукой сняло.
Друг сообщил ему неслыханную новость:
он шестьдесят лир в карты выиграл.
Прекрасные их лица, юность их изящная,
любовь их чувственная, взаимная –
всё это освежилось, оживилось и взбодрилось
на шестьдесят лир, выигранных в карты.
И, полны счастьем, силой, чувством, красотой,
они пошли – но не домой, к их родственникам честным
(которым было наплевать на них),
а в дом, известный им, весьма особый –
придя в тот дом разврата, заплатив
за комнату и дорогие вина, они вновь запили.
Когда же дорогие вина кончились,
уже часу в четвёртом,
они любви блаженно предались.
ДНИ 1901 ГОДА
То было в нём особенным,
что, при всей разнузданности
и сексуальном опыте,
при всём обычном сочетании
поступков с возрастом,
мгновения бывали – конечно,
очень редко – когда казался он
почти нетронутым, неплотским.
Его смазливость, в двадцать девять лет
изношенная наслажденьем,
мгновения бывали – представала
какой-то детской – так любви неловко
подросток чистым телом предаётся.
ЗЕРКАЛО ПРИ ВХОДЕ
При входе в особняк богатый
стояло зеркало, громадное, старинное,
лет восемьдесят как приобретённое.
Один красивый парень, подмастерье у портного
(а по воскресным дням атлет-любитель),
пришёл со свёртком. Передал его
кому-то в доме, тот пошёл вовнутрь,
чтоб вынести расписку. Подмастерье
один остался, ожидая.
Приблизился он к зеркалу, взглянул в него,
поправил галстук. Пять минут спустя
расписку принесли ему. Он взял её и вышел.
Но зеркало старинное, всего перевидавшее
за годы своего существованья,
наверно, тысячи вещей и лиц,
то зеркало в блаженстве утопало,
гордилось тем, что отразить смогло
на несколько минут всё совершенство красоты.
СПРОСИЛ О КАЧЕСТВЕ
Он вышел из конторы, где работал кем-то
довольно незначительным, за мизерную плату
(лир восемь в месяц, вместе с премиальными),
убийственное завершив корпенье,
до вечера, согнувшись, просидев:
он вышел где-то в семь часов и медленно
по улице поплёлся. Интересный,
красивый парень: по нему заметно было,
что он достиг расцвета чувственности.
Он в прошлый месяц двадцать девять лет отметил.
Слонялся он по улице, по жалким тротуарам,
ведущим к дому, где снимал он что-то.
С витриной поравнявшись магазинчика,
где продают поддельные вещички,
так, разные дешёвки для рабочих,
увидел он лицо, увидел тело
и, будто кто толкнул его, вошёл
и стал платки рассматривать цветные.
О качестве платков спросил он
и о цене, но голосом придушенным,
почти захлёбывающимся от желанья.
Такие ж точно были и ответы,
рассеянные, приглушённым голосом,
согласье подразумевающие.
Они всё говорили о покупке – но
с одним намереньем: чтоб руки их касались
поверх платочков, чтобы лица их и губы
сближались как бы невзначай
и бёдра сталкивались на мгновенье.
Урывками, тайком, чтоб не заметил
владелец магазинчика, сидящий в кассе.
(переводы Владислава Некляева)
Сообщение отредактировал Franko - Суббота, 2012 Окт 20, 11:53 PM |
| |
| |
| Franko | Дата: Суббота, 2012 Окт 20, 11:55 PM | Сообщение # 23 |
|
Свободный художник
Группа: Проверенные
Сообщений: 413
Статус: Offline
| ГОСТЕПРИИМСТВО ЛАГИДА
Прием устроил Филопатор Птолемей
по-царски истинно. Гостит сегодня тут
софист Медон, мудрец, постигший суть вещей.
Гордится гостем царь, от важности надут.
А в Риме некогда, в дни бедности своей,
софист царю хотел преподнести свой труд;
а тот ему: "Вот деньги. Взял - и прочь скорей.
Вся ваша мудрость так скучна, что мухи мрут".
"О, чванство, чванство! Путь избрав нехоженый,
путь мудрости, весь жар души встревоженной,
весь пыл ума, в творенье это вложенный,
я..." Но не стал Медон царя высмеивать,
упрек сдержал, окончив лишь в уме его. -
Почтим гостеприимство Птолемеево.
НЕДОВОЛЬНЫЙ ЗРИТЕЛЬ
- Я ухожу, нет, ухожу. Пусти меня.
С меня достаточно. - Ну, не суди так строго.
С Менандра уходить? Посмотрим хоть немного.
- Негодный, не порочь Менандра имени.
Не стыдно эту пьесу несуразную,
слова пустые, стих, сколоченный убого,
Менандром звать? Нет, прочь! Пойду своей дорогой,
освобожденье от тоски отпраздную.
Тебя испортил воздух Рима. Ты поешь
хвалу и заодно с толпой в ладоши бьешь
тому (как этот варвар прозывается?
Гавренцием, Теренцием?), кто был хорош
в латинских площадных комедиях - и все ж
в преемники Менандра пробивается.
БЕЖЕНЦЫ
В Александрии мы; она всё та же.
По главной улице пройдись до Ипподрома -
дворцы, скульптуры уцелели. Даже
после войны, набегов и разгрома
она прекрасна, хоть и меньше стала.
Проходят дни в прогулках, в чтеньи, в споре,
да и других занятий здесь немало.
Все впятером идем под вечер к морю
(мы здесь, конечно, под чужими именами),
и греки местные (община их мала,
хоть есть ещё они в Александрии) - с нами.
Мы обсуждаем то церковные дела
(обряды здесь вроде латинских), то словесность.
На днях читали Нонна. Чудо из чудес -
какой язык и лад, и мыслей полновесность,
и образы. Все от него в восторге здесь.
Так и живем. Не самый худший отдых,
и ожидание тем легче перенесть,
что вряд ли все затянется на годы.
Отрадную друзья прислали весть:
не дремлют в Смирне, набирают силы,
в апреле из Эпира двинутся вперед,
свершатся замыслы, падет Василий -
и наконец настанет наш черёд.
ПО РЕЦЕПТАМ ГРЕКО-СИРИЙСКИХ ДРЕВНИХ МАГОВ
"Какое снадобье из трав волшебных, -
сказал один ценитель красоты, -
какое снадобье, составленное по рецептам
греко-сирийских древних магов,
вернёт хотя бы день (если не действует
на дольший срок), вернет хотя бы час
из той поры, когда мне было двадцать три;
и друга возвратит, вернув ему
двадцать два года, красоту, любовь.
Какое снадобье и по каким рецептам
греко-сирийских древних магов
теченье времени направит вспять
и нашу маленькую комнату вернет нам".
СЕРЫЕ
При виде бледно-серого опала
я вспомнил серые прекрасные глаза,
в которые глядел когда-то...
То было двадцать лет назад
и продолжалось только месяц.
Потом уехал он - насколько помню, в Смирну,
на заработки; больше мы не видались.
Должно быть, умер он. А если жив,
давно поблекли серые глаза,
лицо прекрасное увяло.
Но ты храни его таким, как прежде, память.
И той любви хотя бы тень, хоть отголосок
мне в этот вечер, память, возврати.
(переводы Евгении Смагиной)
|
| |
| |
| Franko | Дата: Суббота, 2012 Окт 20, 11:55 PM | Сообщение # 24 |
|
Свободный художник
Группа: Проверенные
Сообщений: 413
Статус: Offline
| В МАГАЗИНЕ
Он завернул их бережно и тщательно
в зеленый драгоценный шелк. Внимательно
разглядывая розы из рубинов алых,
венцы жемчужных лилий, аметистовых фиалок,
он видит, как они прекрасны, не похожи
ни на один живой цветок. Попозже
он спрячет в кассу их – образчик своего труда,
и дерзновения, и мастерства. Заходят покупатели; тогда
он продает браслеты, перстни, ожерель им, но те
творенья лучшие таятся в темноте.
ДНИ 1908 ГОДА
Он в это время без работы оказался,
а жить-то надо – вот и пробавлялся
игрою в карты, в нарды, или брал взаймы.
Однажды предложили место в небольшом
писчебумажном магазине, за три фунта в месяц.
Он без малейшего сомненья отказался:
с таким образованьем, да на двадцать пятом
году? Ну нет, не для него такая плата.
Выигрывал он в день по два-три шиллинга –
не так-то много карточной игрой добудешь
в кофейнях жалких для простонародья, –
хоть и играл с умом и выбирал наивных.
И снова, снова залезал в долги.
Достанет редко талер, чаще – меньше,
бывало, соглашался и на шиллинг.
А раза два в неделю, по утрам,
после ночей – ужасных и бессонных –
купаньем освежался в банях и на взморье.
Поношенную, жалкую одежду
одну и ту же нносил, всегда одно
и то же платье, полинявшее давно.
Вы, девятьсот восьмого года дни...
Не сочеталось с вашим обликом прекрасным
его поношенное и засаленное платье.
Ваш облик сохранил его другим,
когда он сбрасывал одежды недостойные,
залатанное стаскивал исподнее
и оставался совершеннообнаженным,
безукоризненно прекрасным – волшебство...
Растрепанные волосы и тело
чуть загорелое – ласкало солнце
на взморье утреннюю наготы его.
ВТОРАЯ ОДИССЕЯ
Dante. Inferno, Canto XXVI
Tennyson. Ylisses
Великая Вторая Одиссея
быть может, больше первой, но, увы –
и без гекзаметра, и без Гомера.
Как мал ему теперь родимый дом,
как мал ему теперь родимый город,
и вся его Итака так мала.
Когда любовь и нежность Телемака,
и верность Пенелопы, и седины
его отца, и давние друзья,
и преданность подвластного народа
и отдых без тревог под отчим кровом
проникли в сердце странника морского –
они лучами счастья загорелись.
И как лучи погасли.
Жажда моря
проснулась в глубине его души.
И он возненавидел воздух суши.
Тревожили его покой ночами
Видения прекрасной Гесперии.
Тоска по странствиям его томила,
по тем рассветам, когда входишь в гавань,
которую с неизъяснимым счастьем
ты видишь этим утром в первый раз.
Тогда любовь и нежность Телемака,
и верность Пенелопы, и седины
его отца, и давние друзья,
т преданность подвластного народа,
мир и покой под отчим кровом – стали
ему невыносимы.
Он ушел.
И вот уже Итаки берега
скрывались постепенно за спиною;
он плыл на запад, паруса наполнив,
к иберам, к Геркулесовым столпам,
Ахейское пересекая море,
и чувствовал, что оживает, что оживает вновь,
и опадают тягостные узы
постылых дел домашних, наполняя
его гонимое судьбою сердце
холодной радостью, свободной от любви.
(переводы Артема Федорчука)
|
| |
| |
| Franko | Дата: Суббота, 2012 Окт 20, 11:56 PM | Сообщение # 25 |
|
Свободный художник
Группа: Проверенные
Сообщений: 413
Статус: Offline
| ГРЕКОФИЛ
Смотри, чтоб качество чеканки было
отчетливым. В чертах – величье, строгость.
Корону, впрочем, следовало б сузить:
я не люблю парфянские горшки.
А надпись – ту по-гречески, конечно,
без вычур, без двусмысленных гипербол,
чтоб всюду римский свой сующий нос
проконсул вздора не наплел бы Риму;
но, тем не менее, должна быть надпись гордой.
На обороте же изобрази, пожалуй,
дискобола, а впрочем нет – эфеба.
Особенно же проследи за тем
(и ты, Сифаст, смотри за этим в оба),
чтобы после вычеканенных "Монарх", "Спаситель"
стояло элегантно "Грекофил".
Не умничай, не изощряйся, дескать –
"Какие греки? Что за эллинизм
у нас за Загром, вдалеке от Фраты?"
Есть варвары похлеще нас, а пишут
примерно это. Чем мы хуже их?
В конце концов, бывают же у нас
забредшие из Сирии софисты,
и рифмоплеты, и другая рвань.
Мы, стало быть, не чужды эллинизма.
БИТВА ПРИ МАГНЕЗИИ
"Сдается, я сильно сдал. Силы, задор – не те.
И тело – не столько источник мыслей о наготе,
сколько о боли. Впрочем, остаток дней
я проведу без жалоб". Так говорит – верней,
рассуждает Филипп. И вечером нынче он
занят игрою в кости, весел, воодушевлен:
"Эй, сыпьте розы на скатерть!" А тот неприятный слух,
что Антиох при Магнезии разгромлен в пух
и в прах, что прекрасная армия сокрушена – есть чушь.
Ибо это немыслимо! Попросту слух; к тому ж,
ложный, надо надеяться. Максимум, что человек
может сказать о недруге, если тот тоже грек,
это "надо надеяться". И во главе стола
Филипп продолжает пир. Да, он сдал; не сдала,
видимо, только память. Он не забыл того,
как плакали и стенали сирийцы, когда его
собственная Македония рухнула тоже. "Эй,
слуги! Тащите факелы! Музыка, веселей!"
УДРУЧЕННОСТЬ СЕЛЕВКИДА
Деметрий Селевкид был крайне удручен
узнав, что Птоломей достиг
Италии в весьма постыдном виде:
буквально в рубище, с тремя рабами,
к тому же – пеший. Так, того гляди,
начнут их, Селевкидов, в грош не ставить,
а в Риме и посмешищем сочтут.
Хотя, конечно, Селевкиду ясно,
что всеми ими помыкают в Риме,
как слугами, что там без них решают,
кому дать трон из них, кого вообще убрать.
Но все ж должны они хотя бы внешне
хранить достоинство! Ведь как-никак
они еще монархи, Селевкиды;
цари еще – нельзя же забывать!
Вот почему Деметрий Селевкид
был удручен и предложил немедля
в дар Птоломею диадему, перстни,
наряд пурпурный, свиту, слуг, рабов
и чистокровных лошадей – чтоб тот
в Рим въехал, как пристало греку,
к тому ж – Александрийскому царю.
Лагид дары его отверг, однако.
Он ехал, чтоб снискать себе поддержку
и в роскоши подобной не нуждался.
Он в Рим вступил как нищий, в жалком платье,
ночлег себе устроил где-то в доме
лудильщика; затем пришел в Сенат –
измученный, невзрачный, явно жертва
несправедливости. И он не просчитался.
ЗАБИНТОВАННОЕ ПЛЕЧО
Он сказал, что споткнулся о камень, упал, расшибся.
Но не в этом, наверно, была причина
его забинтованного плеча.
От неловкой попытки снять с полки пачку
фотографий, давно его занимавших,
повязка ослабла, и струйка крови
потекла по руке.
Я принялся поправлять бинты:
я поправлял их медленно, неторопливо.
Ему было не больно, и мне нравилось созерцание крови:
эта кровь была кровью моей любви.
Когда он ушел, я нашел на полу под стулом
алый клок ваты, оставшейся от перевязки,
ваты, чье место – мусорное ведро.
И я прижал эту вату к моим губам,
и стоял, так держа ее, долго-долго –
прижимая к губам моим кровь любви.
(переводы Геннадия Шмакова)
|
| |
| |
